Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

И разве в этих пределах что-либо ограничивает меня теснее? Да, если бы я, даже в области нравственности и культуры, когда-либо стремился к тому или иному определенному результату, если бы какое-либо единичное действие когда-либо было целью моего хотения, – то эта цель, в мгновение, когда я хочу овладеть ею, могла бы ускользнуть от меня, и я нашел бы себя подчиненным чуждой власти. Но если бы я пожелал обвинить в этом судьбу, то я упустил бы из виду главного виновника – самого себя. Но никогда со мной не может случиться ничего подобного! Ведь я всегда живу сознанием всего своего существа. Мое единственное желание – все более становиться тем, что́ я есть; всякое действие есть особое обнаружение этого единого желания; и так как я всегда могу действовать, то я и всегда могу действовать именно в этом направлении, и в состав моих деяний не входит ничто, чуждое этого мотива. Итак, пусть будет, чему суждено быть! Доколе я все направляю исключительно к этой цели, всякие внешние условия и внешние формы жизни для меня безразличны или даже одинаково ценны, если только они выражают природу моего существа и дают мне новый материал для его внутреннего развития и роста; доколе мой духовный взор непрерывно сосредоточен на этом целом и все единичное является для меня лишь в связи с последним, – доколе я не теряю из виду того, что я прерываю, и всегда хочу даже того, чего не делаю, а то, что́ делаю, отношу к общей цели моей воли, – до тех пор моя воля властвует над судьбой и умеет свободно использовать любые ее дары для своей цели. Откуда берется эта изменчивость человеческой жизни, которую они так тягостно ощущают, как не из общения свободных существ? Она, следовательно, есть создание свободы и мое собственное создание. Как мог бы я участвовать своим действованием в ее подготовлении для других, если бы не требовал ее и для себя от других? Да, я громко требую ее! пусть время несет мне многообразный материал для действования, для совершенствования и обнаружения моего существа! Я ничего не боюсь; всякий порядок и всякое внешнее условие имеет для меня одинаковую цену. Все, что может возникнуть из общей деятельности людей, пусть коснется меня, пусть возбуждает и движет меня, получая в свою очередь от меня новое движение; и в характере моего восприятия и впечатления я всегда найду свою свободу и сумею развивать через обнаружение свою самобытность.

Есть ли это пустой самообман? Кроется ли за этим чувством свободы лишь бессилие? Так обыденные души толкуют то, чего они не понимают. Но пустая болтовня самоунижения давно смолкла для меня; в этой распре между ними и мной в каждое мгновение судьей является действие. Они всегда жалуются, когда видят, что время проходит, боятся его прихода и остаются по-прежнему внутренне неразвитыми, сохраняя при всей изменчивости внешней жизни одну и ту же обыденную натуру. Есть ли хоть один пример, в отношении которого они были бы вправе отрицать, что могли бы иначе встретить случившееся с ними? И потому мне было бы легко еще сильнее сокрушить их среди их скорби, и вырвать у покаянной души признание, что то, в чем они оплакивают внешнюю силу, было лишь их собственной внутренней косностью, и что они, в сущности, не хотели того, что́ они лишь мнили хотеть. И, показав им эту низменную ограниченность их собственного сознания и собственной воли, я легко мог бы научить их верить в сознание и волю.

Но научатся ли они этому или нет, – вера, что ничто, встречающееся мне, не может задержать роста моего внутреннего развития и отклонить меня от цели моего действования, – эта вера жива во мне своей действенной силой. С того времени, как разум овладел моим бытием и мне стали присущи свобода и самосознание, я бродил по многообразным путям жизни. В наслаждении юношеской свободой я сумел отбросить ложную личину, – плод долгой и тяжелой работы кощунственного воспитания; я научился оплакивать краткую жизнь большинства людей, которые, даже если им удалось то же самое, потом снова отдаются новым цепям; я научился презирать тех, кто чувствуют себя бессильными и отжившими уже в самую могучую пору жизни, кто уже потерял последнее воспоминание о краткой грезе свободы, не ведает судьбы юности, которая только что начинает наслаждаться этой свободой, и хотел бы остаться верным старому порядку. В чужом доме мне открылось сознание прекрасного человеческого общения; я видел, как свобода облагораживает и правильно выявляет нежные тайны человеческого бытия, которые всегда остаются темными для непосвященного – для того, кто скорее лишь выносит их, как неизбежные оковы природы, чем почитает их. В пестром хаосе мирских различий я научился пренебрегать видимостью и под каждым одеянием познавать природу и понимать разные языки, на которых она выражается в каждом кругу. Созерцая великие брожения, тихие и громкие, я научился понимать дух людей и видеть, как они привязаны всегда лишь к внешнему покрову; и в тихом одиночестве, которое было мне уготовлено, я созерцал внутреннюю природу, все цели, которые ставит человечеству его идея, и все отправления духа в их вечном единстве, и научился в живом созерцании правильно оценивать мертвые слова школ. Я ощущал радость и скорбь, мне ведома всякая печаль и всякая улыбка; и во всем, коснувшемся меня, с тех пор, как я подлинно живу, я черпал новое для моего внутреннего существа и приобретал силы, питающие внутреннюю жизнь!