Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Но и это мир затрудняет по мере сил и стесняет всякое познание дружественных умов, надеясь загубить семя лучшего будущего. Деяние, возникшее из чистейшей мысли, дает простор для тысячи разных толкований; и часто случается, что самое бесхитростное поведение в духе нравственности принимается за смутное мирское сознание. Слишком многие украшают себя ложной видимостью лучшего, чтобы можно было довериться каждому, в ком хотелось бы видеть лучшее; с справедливым маловерием не решается подчиниться первой видимости тот, кто ищет братьев по духу; так единомышленники часто не узнают друг друга при встрече; ибо мир и время сдерживают смелость доверия. И потому мужайся и надейся! Не ты один пустил корни в глубокой почве, которой некогда суждено выйти на поверхность; всюду зреют семена будущего! Продолжай по-прежнему искать всюду, где можешь: еще многих ты встретишь и постигнешь, кого, быть может, долго не узнавал. Так и ты будешь еще познан многими: вопреки миру, недоверие и подозрение в конце исчезает, когда одинаковое поведение неизменно повторяется и одинаковое чаяние шлет частые призывы благочестивому братскому сердцу. Только смело налагай печать духа на каждое действие, чтобы близкие могли найти тебя; только смело высказывай миру мнения сердца, чтобы и дальние услышали тебя.

Правда, волшебство языка тоже служит более миру, чем нам. Язык дает миру точные знаки и прекрасный избыток для всего, что мыслится и чувствуется в мирском духе; он есть чистейшее зеркало времени, художественное творение, в котором открывается дух времени. Для нас он еще груб и неразвит и есть трудное средство общения. Как долго он сперва препятствует духу достигнуть самосозерцания! В силу языка, дух уже принадлежит миру, прежде чем находит сам себя, и должен сначала медленно вырываться из его сетей; и если он, наконец, вопреки всем заблуждениям и извращениям, которые привил ему язык, достигает, наконец, истины, – как коварно изменяет тогда свою борьбу язык и тесно замыкает дух, чтобы он никому не мог сообщить себя и ни от кого не мог получить питание. Долго ищет он среди избыточного обилия, пока находит верный знак, под охраной которого может отослать свои глубочайшие мысли; но тотчас же враги ловят этот знак, вкладывают в него ложное толкование, и боязливо недоумевает получатель, от кого первоначально исходит это послание. Иногда издалека приходит ответ одинокому; но он вынужден сомневаться, означает ли этот ответ то, что́ он разумеет под ним, и написан ли он рукой друга или врага. Зачем язык должен быть общим достоянием для сынов духа и для детей мира! Зачем дети мира выказывают такую любознательность в деле высокой мудрости! Но нет, им не удастся смутить или запугать нас! Это есть великая борьба за освященные знамена человечества, которые мы должны сохранить для лучшего будущего и грядущих поколений, – борьба, которая решает все; но это есть и верная игра, над которой не властны счастье и случай и в которой выигрыш дается всегда лишь силе духа и истинному искусству.

Нравственность человека должна быть одеянием и покровом его внутреннего своеобразия, нежно и многозначительно должна она облекать каждый благородный образ и, возвещая размеренность его членов, сопровождать каждое его движение. Нужно только сознавать святость этого благородного художественного творения, нужно ткать его все более прозрачным и тонким и все теснее облекаться в него; тогда неизбежно будет положен конец искусственному обману, и легко будет изобличить нечестивую, пошлую натуру, если она захочет являться в благородном и возвышенном образе. Знаток при каждом движении отгадывает рост и силу даже скрытых членов; тщетно магическое одеяние обманчиво скрывает пустое место: при каждом быстром шаге одеяние легко разлетается, и вскрывается внутреннее несоответствие. Так и постоянство и соразмерность нравственности должны стать и действительно станут безошибочным признаком внутреннего существа духа, тайным приветствием, по которому узнаются лучшие люди. Язык должен отображать самые сокровенные мысли духа; он должен передавать высочайшее созерцание и самое тайное размышление духа об его собственном действовании; и изумительная музыка языка должна истолковывать ценность, которую дух приписывает каждому своему действию, открывать самобытную силу его любви. Правда, другие люди могут злоупотреблять знаками, которые мы посвящаем высшему, и подменять святыню, на которую указуют эти знаки, своими мелочными мыслями и ограниченным умонастроением; но речь мирского существа звучит в ином тоне, чем речь посвященного; иначе, чем у мудреца, и в иную мелодию сочетаются у раба времени знаки мыслей: иное признает он первичным, и выводит из него то, что для него более незнакомо и далеко. Пусть только каждый делает язык своим подлинным достоянием, художественным целым, так чтобы взаимозависимость и переходы, связь и последовательность точно соответствовали строению его духа и гармония речи передавала акцент сердца, основной тон умонастроения. Тогда среди обыденного языка возникнет еще священный и тайный язык, и непосвященный не сможет ни понимать его, ни подражать ему, ибо лишь во внутреннем настроении лежит ключ к его уразумению; каждый краткий переход в игре мыслей, каждый ряд аккордов в речи будет изобличать непосвященного.