Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Все, что принадлежит к лучшему миру, стонет в тяжком рабстве! Все зачатки духовного общения низведены до служения земному общению; что́ полезно последнему, ограничивает дух и наносит ущерб внутренней жизни. Когда друзья заключают союз между собой, из этого должны были бы проистечь деяния, превышающие дух отдельного человека; каждый должен был бы предоставить каждому идти туда, куда влечет его дух, и лишь помогать ему указанием на его пробелы, не подменяя его мыслей своими собственными. Так каждый находил бы в другом жизнь и питание и всецело осуществлял бы свои задатки. Но как происходит это в мире? Для земных услуг один готов помогать другому, жертвуя собственным благополучием; сообщать знания и жизненный опыт, чувствительно сострадать скорби и облегчать ее есть для них высшее. Но и в дружбе таится всегда вражда против внутренней природы друга; они хотели бы отделить недостатки друга от его существа, а недостатком в нем они считают все, что́ было бы недостатком в них самих. Так каждый должен жертвовать своей самобытностью другому, и оба искупают свое сходство с другим изменой самому себе, если только твердая воля не остановит этой порчи, после чего ложная дружба долго и болезненно колеблется между спором и согласием или внезапно обрывается. Горе тому, кто обладает мягкой душою, когда к нему привязался друг! Бедняга мечтает о новой и сильной жизни, радуется прекрасному времени, проходящему в сладостном общении; и он не замечает, как в мнимом благополучии дух его расточает себя и впадает в долги, пока не иссякнет его внутренняя жизнь, обессиленная и стесненная со всех сторон. Таков вид многих лучших людей, в котором едва возможно узнать очертания их подлинного существа; они искалечены дружеской рукой и отягощены чуждыми придатками.

Сладостная любовь связует мужа и жену, и они готовятся создать собственный очаг. Подобно тому, как самобытные существа исходят из лона их любви, так из гармонии их натур должна создаться новая общая воля; тихий дом с его работами, порядками и радостями должен свободно свидетельствовать об этой воле! Однако всегда и повсюду мне суждено видеть обесчещенным прекраснейший человеческий союз! Загадкой остается для них их собственное действие, когда они заключают этот союз; каждый по-прежнему сохраняет свою волю, попеременно властвует одна сторона над другою, и печально каждый втайне подсчитывает, перевешивает ли выгода союза ту потерю чистой свободы, которой он стоил; и наконец каждый смотрит на другого как на свой рок, и в чувстве холодной необходимости угасает пыл любви. Всех под конец равный подсчет приводит к равному итогу – пустоте. Каждое жилище должно было бы быть прекрасным телом, дивным созданием самобытной души, и обнаруживать собственную форму и черты; но почти все они становятся в тупом однообразии пустынной могилой свободы и истинной жизни. Делает ли она его счастливым, живет ли она всецело для него? Делает ли он ее счастливой, готов ли он для нее на все? Находят ли оба высшее счастье в пожертвовании собой для другого? О, не терзай меня, образ скорби, глубоко таящейся позади их радости, признак близкой смерти, которая морочит их этой последней пустой видимостью жизни!

Куда делись древние сказания мудрецов о государстве? Где сила, которую должно давать человеку это высочайшее развитие бытия, где сознание, которое должен иметь каждый, – сознание себя частью разума, воображения и могущества родины? Где любовь к этому высшему самозданному бытию, – любовь, которая готова скорее пожертвовать узким личным сознанием, чем потерять это бытие, – которая скорее рискует жизнью, чем допускает убийство отчизны? Где предусмотрительность, заботливо стерегущая, чтобы искушение не коснулось отчизны и не погубило ее души? Где самобытный характер каждого государства, где дела, в которых он возвещает себя? Так далеко нынешнее поколение от всякого чаяния истинного смысла этой стороны человечества, что люди мечтают о лучшем общественном организме, совсем как об идеале человека; и кто живет в государстве, старом или новом, тот мечтает облечь в его форму все другие государства; и мудрец в своих трудах намечает для будущего образец государства и надеется, что некогда все человечество ко своему благу будет почитать этот образец, подобно символу; и все верят, что лучшее государство – то, которое менее всего ощущается и менее всего дает ощутить нужду в своем существовании. Кто, таким образом, считает величественнейшее создание человека, с помощью которого он должен подняться на высшую ступень бытия, лишь необходимым злом, неизбежным механизмом, имеющим целью скрыть или обезвредить недостатки людей, тот должен ведь ощущать лишь как стеснение, то, назначение чего – даровать высшую силу бытия.