Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

О, если бы мудрые и благие стали постигать друг друга по нравственному облику и речи! Если бы недоразумения были вскрыты, если бы была проведена основная грань и выявилась внутренняя распря, – то и победа была бы уж близка, взошло бы лучшее солнце: ибо свободное суждение и непредвзятое чувство юных поколений должно было бы склониться к лучшей стороне. Ведь только многозначительное движение возвещает присутствие духа, и только чудеса свидетельствуют о рождении божественного образа. И потому должно обнаружиться, что нет сознания внутреннего действования там, где отсутствует прекрасное единство нравственности и где последняя имеется лишь как холодное представление, как выбеленная бесформенность; должно обнаружиться, что не ведает самобытного развития и никогда не созерцал в себе внутренней сущности человечества тот, у кого прочная твердыня языка, вынесенная изнутри наружу, распадается на мелкие обломки, у кого сила речи, которая должна потрясать душу, затрачивается на пустое бессмыслие и плоскую красоту, и высокая музыка речи превращается в праздную игру звуков, неспособную выразить самобытную сущность духа. Жить гармонично и следовать простой и прекрасной нравственности может лишь тот, кто, ненавидя омертвелые формулы, ищет своеобразного развития и потому принадлежит грядущему миру; истинным художником речи может стать лишь тот, кто свободным взором созерцает самого себя и овладел внутренним существом человечности.

Из тихого всемогущества этих чувств, а не из нечестивой насильственности тщетных покушений должно, наконец, проистечь благоговение перед высшим, – начало лучшей поры жизни. Содействие ему да будет моим делом в мире! этим я уплачу свой долг миру и выполню свое призвание. Так моя сила соединяется с делом всех избранных, и мое свободное действование помогает человечеству приближаться к его цели на верном пути.

Правда ли, что все мы блуждаем на земле, повинуясь чуждой силе и не ведая будущего? что густая завеса скрывает от человека то, чем ему суждено стать, и что слепая власть судьбы, или хотя бы чуждый произвол высшего провидения – то и другое в этом отношении казалось бы мне одинаковым – играют нашими решениями, как и нашими желаниями? О, конечно, если решения суть только желания, то человек есть игрушка случая! Иные люди способны находить себя самих только в смене беглых чувств и отдельных мыслей, как их созидает действительность; вся их жизнь исчерпывается неверным обладанием внешними предметами, головокружительным созерцанием вечного вихря, в котором они сами движутся вместе со своим достоянием, и никогда они не проникают глубже в свое собственное существо; руководимые то одним, то другим отдельным чувством, они видят всегда лишь единичное и внешнее и хотят обладать им и относиться к нему, как им велит ощущение данного мига. У таких людей судьба может враждебно похищать предметы их желаний и играть их решениями, которые заслуживают быть игрушками; они могут жаловаться на непрочность, ибо в них самих ничто не прочно; собственная слепота кажется им густой завесой, и, конечно, должно быть темно там, где не сияет свет свободы; и они, очевидно, должны стремиться узнать, зависит ли господствующая над ними изменчивость от единой воли, управляющей всеми волями, или от бесстрастного действия столкновения многих сил, – и это стремление остается тщетным, ибо то и другое они мнят так, как их нельзя мыслить. Ужас должен охватывать человека, если он никогда не достигает овладения самим собой, если каждый луч света, падающий на бесконечный хаос, показывает ему, что он – не свободное существо, а только один из зубцов великого колеса, которое в своем вечном вращении увлекает его и всех остальных. Только надежда, – вечно возвращающаяся, вопреки всему опыту и сознанию, надежда на счастливую перемену или на конечное милосердие может быть его единственной опорой.

Благословенно мне, – в каждое мгновение, когда я вижу трепет рабов, вновь благословенно мне, возлюбленное сознание свободы! благословенно тихое спокойствие ясного духа, с которым я весело приветствую грядущее, не как своего властителя, а как свое собственное достояние, хорошо ведая, что́ оно есть и что́ несет с собой. От меня оно ничего не скрывает, ко мне оно приближается без притязания на владычество. Судьба властвует лишь над измышленными богами, которые не имеют основания воздействовать на себя, и над худшими из смертных, которые не хотят воздействовать на себя, – но не над человеком, который, как и надлежит, направляет на себя свое действование. Где граница моей силы? Где же могла бы начинаться во мне ужасная чуждая область? Невозможно для меня лишь то, что́ исключено первичным деянием моей внутренней свободы, слиянием ее с моей природой. Я не способен лишь на то, что́ противоречит этой свободе; но могу ли я и хотеть того, что́ уничтожало бы строгую волю, в силу которой я есть я? Кому представляется чуждой властью это ограничение, которое есть условие и сущность его бытия, его свободы и воли, тот, на мой взгляд, есть жертва странного недоразумения.