Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

О если бы люди умели пользоваться этой божественной силой фантазии, которая одна только освобождает дух, возносит его над всяким насилием и ограничением и без которой круг человеческой жизни боязливо замыкается узкими пределами! Много ли затрагивает каждого в кратком течении жизни? Сколько сторон в человеке должны были бы остаться неопределенными и неразвитыми, если бы его внутренняя деятельность направлялась лишь на то немногое, с чем он действительно сталкивается во внешнем мире! Но люди столь чувственны в своей нравственности, что даже себе самим доверяют только там, где внешнее воплощение действия есть для них порука истинности их сознания. Тщетно стоит среди великого общения человечества тот, кто сам себя так ограничивает! Для него бесполезна возможность созерцать действия и жизнь людей; и ему суждено безнадежно жаловаться на косную медлительность мира и на вялость его движений. Такой человек всегда желает для себя новых отношений, новых внешних возбудителей деятельности и новых друзей, после того, как прежние друзья, насколько могли, уже оказали действие на его душу; и всюду жизнь кажется ему слишком медленной. Но если бы даже жизнь ускорила свой ход и захотела повести его тысячью новых путей, разве мог бы он в короткий промежуток времени исчерпать бесконечность? То, чего эти люди не могут помыслить даже в желании, я приобретаю внутренней деятельностью своей фантазии. Она восполняет мне то, что́ недостает действительности; в силу ее я усваиваю себе каждое отношение, которое я встречаю у других; дух внутренне движется, преобразует все в согласии со своей природой и предвосхищает с верным чувством, как он стал бы действовать. Обыденные суждения людей о чужой жизни и деятельности, – суждения, высчитанные на основании пустых формул мертвыми буквами, – суть, конечно, плохая опора; и позднее они действуют совсем иначе, чем они прежде судили. Но если творчеством фантазии руководит внутренняя действенность – а так это должно быть всюду, где есть истинная жизнь, – и если предвосхищенное деяние есть чистое сознание этой внутренней действенности, – тогда созерцание чужого повлияло на дух, как если бы это чужое было действительно его собственным достоянием и он сам проявил свое действие вовне. Так я и впредь, как и доселе, буду овладевать всем миром в силу этой внутренней деятельности, и я лучше использую все в тихом созерцании, чем если бы и внешнее действие должно было в быстрой смене сопровождать всякий образ. Так всякое отношение запечатлевается глубже, оказывает более определенное действие на дух, и в свободном, непредвзятом суждении проявляется чище отпечаток собственного существа. И то, что потом действительно приносит внешняя жизнь, есть лишь подтверждение и испытание прежнего, более богатого внутреннего опыта; но развитие духа не ограничено убогой мерой внешней реальности. Поэтому я столь же мало жалуюсь на медлительность судьбы, как и на ее слишком быстрый и извилистый ход. Я знаю, что моя внешняя жизнь никогда не выразит и не воплотит всесторонне моего внутреннего существа. Никогда не предоставит она мне широкого поприща, где мое действие затрагивало бы благо тысячи людей и где я мог бы внешним образом доказать, что все на свете есть для меня ничто по сравнению с единым из высоких и священных идеалов разума. Никогда, быть может, я не вступлю в открытую распрю с миром и не смогу показать, как мало нарушает внутренний покой и тихое единство моего существа все, что мир может дать мне или взять у меня. Но я надеюсь, что я в себе самом ведаю свое отношение к таким событиям, ибо душа моя давно уже подготовлена и развита для всего этого. Так, живя в тихом уединении, я все же стою на широкой, обильной действиями арене мира. Так, союз с возлюбленной душой уже заключен в душе одинокого, прекрасное общение существует и образует лучшую часть жизни. Так я наверно удержу и любовь друзей, мое единственное драгоценное достояние, что́ бы ни случилось в будущем со мной или с ними.

Люди обыкновенно боятся, что дружба не будет длиться долго; изменчивой кажется им душа, друг может стать иным, а вместе со старым настроением исчезает и старая любовь, и верность есть редкое благо. Они правы: ведь поскольку они вообще ведают что-либо за пределами полезности, каждый из них любит в другом лишь легкий покров, облекающий душу, ту или иную добродетель, подлинный внутренний смысл которой они никогда не исследуют; и если это растекается перед ними в волнах жизни, то они не стыдятся после многих лет признаваться, что они ошиблись в человеке. Мне не дана ни прекрасная внешность, ни что-либо иное, способное сразу пленять сердца людей; и все же каждый, не проникший в мое внутреннее существо, измышляет себе такую видимость. И вот, во мне любят то доброе сердце, которого я не хотел бы иметь, – то скромность, которая есть во мне нечто совсем иное, чем они думают, – то даже рассудительность, которую я от души презираю. Поэтому такая любовь уже часто покидала меня; но она и не принадлежит к тому достоянию, которое мне дорого. Мое достояние есть лишь то, что́ я сам создал и что́ я вечно сызнова добываю себе; как мог бы я считать своим то, что́ возникает из этой видимости, измышленной их тупым зрением? Моя совесть чиста: я не обманываю их; но поистине, я не допущу, чтобы ложная любовь преследовала меня долее, чем это выносимо для меня. Мне стоит хоть раз проявить свое внутреннее существо так, чтобы не оставалось места для недоразумений, – мне достаточно хоть раз подвести их к тому, что́ я таю, как драгоценность, в своей душе, и что́ для них невыносимо, – и я освобожден от мучения сознавать, что меня считают своим и любят те, кто должен был бы отвернуться от меня. Охотно я возвращаю им свободу, плененную ложной видимостью. Но я не сомневаюсь в тех, кто хотят любить действительно меня самого, мое внутреннее существо; крепко объемлет их моя душа и никогда не покинет. Они познали меня, они созерцают дух, и, раз полюбив его, как он есть, они должны любить его все глубже и вернее, чем более он развивается и выявляется перед ними.