Аше Гарридо - Человек, которого нет

Симон из «Подсолнуха», за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал – когда допускал реальность этой смутной «памяти» – узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена… Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены «технологические методы»? Какие? Пентотал натрия, другие виды «сыворотки правды»? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это… кто?

И поверх этих растерянных мыслей – испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например «Помутнение» Филипа Дика. Или смотришь фильм – например «Джиа». И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.

Записал еще это:

«Страх:

Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.

Страх чистый, совсем без примесей.

Это ужас?

Дрожь:

Я помню, что у меня начали мелко подергиваться губы, я не знал, что это такое.

Ноги:

Как будто отдельно от меня. Я их чувствую, но не могу ими управлять. Они где-то там, как будто тянутся за мной следом. Волокутся.

Неподвижность:

Лицо тяжелое и налитое, очень большое, как тяжелая подушка. Состояние бесчувственное и безразличное. Я не могу шевелить губами, не могу никакую мимику, я как будто замурован в этом лице, я его не чувствую, оно только большое и тяжелое и неподвижное».

И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.

М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту. Видел глазами, чувствовал руками стеклянный стакан, а память настаивала: это кружка. Железная? Из какого-то металла.

Почему-то вспомнил прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.

После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.

И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.

Он записал об этом:

«Не знаю, как это вообще возможно, – но, кажется, я справился».

Я сказал Анне:

– Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Всё что угодно может означать всё что угодно. На самом деле может быть всё не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство, – может оказаться иллюзией.

Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился – и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.

Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть – в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.

Я согласился: не знаем.

Я сказал про «чувство победителя», которое у меня есть, поверх ужаса.