Аше Гарридо - Человек, которого нет

Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о «прошлой жизни», потому что для меня это всё – та же самая жизнь и я – тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну, и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.

Это был ошеломляющий опыт – вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.

«Что-то очень плохое делают со мной».

У этого «очень плохого» есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.

Не говоря уже о том, что – я повторюсь – обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто «от ума» – я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То – так же просто – немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, всё очень медленно дается.

Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.

Я стал думать – а как я?

Пытаюсь разобраться, как устроен мой двухслойный опыт.

Я помню всё про нее, этот «архив» мне полностью доступен: события, отношение к ним (тут проступает вторым слоем еще и мое отношение), эмоции – я всё это могу вспомнить, пережить заново. О себе же долгое время я вообще ничего не знал, кроме мужского рода. Я пытался жить, ограничившись её опытом, не заглядывая «за край». Да у меня и оптики такой не было – заглянуть. У меня был только её опыт и беспамятный я.

Тогда мне было проще всего решить, что раз я не знаю, значит, так и надо.

Она не хотела жить. Она потеряла любимого мужа, потеряла страну, в которой родилась и выросла. Нет, географически она оставалась на том же месте, в том же городе. Но всё слишком изменилось, до своей противоположности, – и пугало не только новизной, но и само по себе. Она думала об избавлении от страданий, но обязательства перед родственниками, которые остались бы в совершенно беспомощном и беззащитном положении в случае её смерти, были для нее священны. И в то же время она сама чувствовала себя беспомощной и беззащитной перед жизнью, где уж ей было позаботиться о родных? И вот: она нашла способ уйти без физического самоубийства, а её обязательства перешли ко мне как к её наследнику.

Сейчас я думаю: если бы мне открыты были мои воспоминания с самого начала – те воспоминания, через которые приходится продираться, чтобы увидеть что-нибудь мирное и радостное, – я бы просто не справился с тем, что мне предстояло здесь. Я и так был едва жив и очень слаб, хотя и не осознавал своего состояния, не помнил его причин. И я был один, в этом смысле – совершенно один. Я ни с кем не смог бы поделиться тем, что мне открывается сейчас, мне не у кого было бы просить помощи и поддержки в тяжелые минуты, когда горе и страх набрасываются и рвут меня на части. Кто мог бы поверить? Даже гендерное «переключение» было сложно объяснить и отстаивать, даже с самыми близкими людьми. Кому и как я смог бы объяснить такое?

Даже себе не мог.

И я стал собирать себя заново из такой позиции: я – это она же, только мужского рода.

Знаете, как это забавно выглядит постфактум: много лет пытаться буквально на ощупь определить подходящее количество ложек сахара в чае, каждый раз докладывая по одной, по пол-ложечки, пробуя и оставаясь недовольным; покупать книги, о которых она мечтала, потому что читала взахлеб одолженные у друзей, пролистывать эти книги – и оставлять нетронутыми на книжной полке на годы, потому что совершенно неинтересно и вообще по-дурацки написано; рассказывать о своей любви к яблокам – и не есть их совсем. Но человек способен многого не замечать о себе. Вот я и не замечал. Я даже красил в рыжий её русые волосы, потому что она так носила. Я делал это, пока однажды не почувствовал, что если сейчас же не стану светловолосым – умру или сойду с ума. Но это было гораздо позже, когда я почти вспомнил, кто я (там же, близко, меня подкарауливали боль и отчаяние). По крайней мере, на тот момент я уже целый один раз сказал вслух, что я не здешний, не отсюда, не родился здесь в том году, который записан у меня в паспорте.

До того я делал вид, что ничего особенного не произошло, что все остались на своих местах, вот только почему-то стал писать прозу, на которую она никогда не посягала и даже считала это для себя невозможным и неприемлемым, причем начал с романа… И крестился у католиков.