Малкольм Гладуэлл - Давид и Голиаф. Как аутсайдеры побеждают фаворитов

Отец Джея Фрайрайха умер, когда тот был совсем маленьким. Фрайрайхи, венгерские иммигранты, владели рестораном в Чикаго, но в результате краха фондовой биржи 1929 года все потеряли. «Его нашли в ванной, – рассказывает Фрайрайх. – Думаю, это было самоубийство из-за чувства одиночества. Он приехал в Чикаго к брату. А после кризиса брат уехал из города. У него жена и двое маленьких детей, а денег нет, и ресторан прогорел. Должно быть, он был в полном отчаянии».

Мать Фрайрайха устроилась в мастерскую пришивать кромки к шляпам, где за каждую шляпу платили два цента. Английского она практически не знала. «Ей приходилось работать восемнадцать часов в день, семь дней в неделю, чтобы оплатить аренду квартиры, – продолжает Фрайрайх. – Мы никогда ее не видели. Мы снимали крошечную квартирку на западной стороне района Гумбольдт-парк, граничившего с гетто. Мать не могла оставить детей двух и пяти лет совершенно одних без присмотра, поэтому нашла ирландку-иммигрантку, которая работала за питание и проживание. С тех пор как мне исполнилось два, моей матерью стала эта ирландская леди. Мы любили ее. Когда мне исполнилось девять, мать познакомилась с венгром-вдовцом, озлобленным и изможденным человеком, имевшим сына, и вышла за него замуж. Это был брак для удобства. Он не мог в одиночку воспитывать сына, а у матери никого не было. После свадьбы мать уволилась с прежней потогонной работы и снова стала вести хозяйство. Они не могли содержать прислугу, поэтому с ирландской леди пришлось распрощаться. Они уволили мою маму . Я так и не простил этого матери».

Семья мыкалась с одной квартиры на другую. Мясо появлялось на столе один раз в неделю. Фрайрайх вспоминает, как его послали по магазинам в поисках бутылки молока за четыре цента, потому что молоко за пять центов они не могли себе позволить. Целыми днями он торчал на улице. Воровал. Отдалился от сестры. Она была больше воспитательницей, чем другом. Он не любил своего отчима. Впрочем, этот брак долго не продлился. Но и мать он тоже особо не любил. «Остатки разума она утратила в мастерской, – замечает он. – Она была злым человеком. И вышла замуж за этого мерзкого типа, который привел в нашу семью сводного брата, и тот получал половину из того, что раньше получал я. И она уволила мою маму…» Он замолчал.

Фрайрайх, в белом пиджаке, сидел за столом. Он рассказывал о событиях, с одной стороны, давнишних, а с другой, в каком-то более важном смысле, совсем недавних. «Не помню, чтобы она хоть когда-то обнимала, или целовала меня, или как-то проявляла нежные чувства. Она никогда не заговаривала об отце. Понятия не имею, ладили они или нет. Она ни единым словом, ни разу не обмолвилась. Думал ли я когда-нибудь, что он был за человек? Постоянно. У меня есть одна фотография. – Фрайрайх повернулся на стуле и щелкнул по папке с фотографиями в компьютере. На экране появилась зернистая фотография начала XX века человека, очень похожего, что совсем неудивительно, на самого Фрайрайха. – Это единственная сохранившаяся у матери фотография». Края у нее были неровные. Ее отрезали от другого, большого семейного снимка.

Я поинтересовался насчет ирландской служанки, которая его растила. Как ее звали? Он замялся – редкий случай. «Я не знаю, – ответил он, – но я вспомню, уверен. – Несколько секунд он сидел молча и сосредоточенно думал. – Моя сестра бы вспомнила, и мать тоже, но они давно умерли. У меня не осталось живых родственников, кроме двух кузин. – Он снова умолк. – Пусть ее будут звать Мэри. Возможно, ее так и звали. Хотя мою мать звали Мэри. Может, я путаю…»

На момент нашей беседы Фрайрайху было 84 года. Но было бы ошибочным называть это старческим провалом в памяти. У Джея Фрайрайха не бывает провалов в памяти. Впервые я брал у него интервью весной, затем еще одно полгода спустя, а потом еще одно, и каждый раз он называл даты, имена и факты с поразительной точностью. Если он начинал повторяться, то тут же останавливался и комментировал: «Я знаю, что уже говорил это». Он не помнил имени вырастившей его женщины, потому что все события тех лет вызывали такую боль, что были задвинуты в самые дальние уголки памяти.

В годы, предшествовавшие Второй мировой войне, правительство Великобритании пребывало в обеспокоенности. Если в случае войны немецкие воздушные силы обрушат на Лондон мощный удар с воздуха, британское военное командование ничем не сможет им помешать. Бэзил Лиддел Гарт, один из выдающихся военных теоретиков того времени, подсчитал, что в первую неделю после нападения Германии может погибнуть или пострадать четверть миллиона жителей. Уинстон Черчилль описывал Лондон как «самую заманчивую цель в мире, своего рода огромную откормленную корову, привязанную для приманивания хищников». По его прогнозам, город окажется настолько беззащитным перед лицом атаки, что около трех-четырех миллионов лондонцев будут бежать в сельскую местность. В 1937 году, накануне войны, британское военное командование подготовило доклад с самым пугающим прогнозом: продолжительная бомбардировка немецкой военной авиации унесет 600 тысяч жизней, оставит 1,2 миллиона раненых и посеет массовую панику на улицах. Люди будут отказываться ходить на работу. Промышленное производство встанет. Армия окажется бесполезной, поскольку будет занята наведением порядка среди впавшего в панику гражданского населения. Руководство страны вознамерилось было соорудить обширную сеть подземных бомбоубежищ по всему Лондону, но отказалось от этой затеи, побоявшись, что в таком случае спрятавшиеся там люди никогда не выйдут наружу. Оно открыло несколько психиатрических клиник сразу за чертой города в ожидании огромного числа психических расстройств. «Есть высокая вероятность того, – сообщалось в отчете, – что это может обернуться для нас поражением в войне».