Добрый_генерал_Солнце

Прожорливая ночь встала перед ним и проглотила

его.

Небо раскинулось сине-черное, чуть розовое по краям. Месяца не было, лишь несколько звезд...

*

* *

Илларион наплевал на все—вышел! Его, как зверя, подстегивал голод, великий голод Да, Илларион все-таки на улице! Добродетельные люди, почтенные люди,

добрые христиане, привыкшие по пяти раз в день садиться за стол, заприте хорошенько двери: на у\ице

человек, которого терзает голод. Запирайте, говорю вам, двери, навесьте замки: на улице человек, которого терзает голод, на улице зверь...

Он постоял в проходе, выводившем в переулок, потом, ступая по камням, брошенным в грязь, босыми своими ногами с жесткими, будто роговыми, подошвами вышел на улицу. Посмотрел на ультрамариновое небо. Звезды мерцали, и казалось, небо дрожит, покрываясь от холода розоватой гусиной кожей, такой же, какая стягивает иногда тугие груди негритянок в цвете лет. Он окинул взглядом двор, посмотрел на землю, на зеркало из жидкой грязи, отражавшее его тощий силуэт.

Тропическая ночь с черными плечами и курчавой шевелюрой из маленьких белых облачков медленно слабела.

Лачуги стояли в отсвечивающей грязи, подобно обваливающимся кучкам навоза в общинном загоне. Двор спал очень крепко, и на церкви святой Анны часы пробили: «Тинг... ти-тинг... пинг...»

Тебе хватит времени, Илларион! На что хватит времени? Разве он знает? Тьфу! Когда тебя мучит голод, разве знаешь все это!

«Надо мне туда идти. Надо, черт возьми!» — подумал Илларион.

Во дворе, от лачуги к лачуге та же пакость, тот же смрад, то же свинство. Илларион бежит на носках, пляшет пляску голода и лихорадки, пляску преступления, бесшумную пляску страха и осторожности. Он бежит, он танцует, он подпрыгивает, делает маленькие скачки, он бежит, он танцует.

Ветерок, покашливая, как чахоточный юноша, подталкивает Иллариона по асфальтовой дороге к большому городу Порт-о-Пренс. К Порту Преступлений. Город лежит у подножия холма, покрытый блестящими, сверкающими золотыми украшениями, как уснувшая куртизанка; ее раскинутые ноги очерчивают прожорливую бухту, голова опирается на Форт-Насиональ, по темному плечу сбегают распущенные волосы из курчавых кустарников. Порт-о-Пренс ночью — красивая девка, девка разукрашенная электрическими драгоценностями, обжигающими огненными цветами...

Илларион бежит к городу. Деревья, деревья бегут вместе с ним, деревья танцуют. Деревья открыли бал, бал, на котором жизнь заставляет кружиться. Иларий Илларион, жизнь нынче вечером — неистовая карусель! Вдоль петляющей дороги — лачуги, кусты, лачуги, заросли, лачуги... Порт-о-Пренс в ночи...

Тропическая ночь, сводница, одетая в черное, вздрагивает. Сквозь ее покровы просвечивает розовое тело в позорных пятнах порока. Тропическая ночь словно шевелится.

Вереница огней кричит на всю улицу: «Это квартал-лупанарий — Граница». Смех ча-ча 1наслоился на джаз. Женщины с яростью изрыгают ругательства и грязные оскорбления.

Джаз взбесился. Суинг плюется, трещит и раскачивается. Подальше румба ржет, как кобылица. Грохочет барабан; конго вопит дребезжащим голосом пьяного гидальго:

...La hicotea no tiene cintura... 4 4 Ча-ча, или мар акас,— музыкальный инструмент.— Прим, автора. 5 5 У черепахи нет талии... (исп.)

Проститутка, доминиканская девка, выбегает из осатаневшего «Парадиза». «Парадиз», словно замок, горит огнями во тьме ночной. Музыка — судорожные вспышки тропической грозы, в нее вторгается пение:

La hicotea no tiene cintura,

La hicotea no puede bailar... 6 6 У черепахи нет талии, Черепаха не может танцевать... (исп.)

В пароксизме похоти стонет саксофон. Корнет-а-пистон щекочет нервы грубо чувственной мелодией. Молнии головокружительных звуков синкопируют ритм.

У шлюхи, что стоит перед «Парадизом», распущенные длинные волосы. В ночи без горизонта разносится циничный хохот джаза. Пошатываясь, пьяная от рома

и отчаяния, томясь по ощущениям, дающим забвение, она выгибается и вдруг распахивает халат, показывает ночи свое тело: «Смотри, вот чем добываю себе хлеб насущный», затем пускает по ветру целый поток вымученных сальностей. И на все четыре стороны исступленно выкрикивает жалобу:

— Ай... Ай... Ах, дерьмо!

А квартет заливается то надрывными, то слащавыми романсами о болезненных, извращенных радостях падших женщин, пьяных проституток, бьющихся в склепе своей безысходной жизни.

Публичные женщины — пленницы, как куры, замкнутые в круге, вычерченном на земле. Любовь навечно и до износа. Пожизненная каторга в тайниках уродливого мира, мира наизнанку, которому нужна любовь за плату, любовь — пожизненная рента, любовь без любви, любовь — кошелек и девственность монастырей, отвергающих любовь. Девки... Пожизненно заключенные в монастыри порока...