Добрый_генерал_Солнце

Ночь шумно вздохнула, и звезды заблестели ярче.

Илларион тяжело дышал. Ему хотелось покурить, ощутить в своей глотке горячее и шершавое щекотание доброй затяжки. Опустившись на одно колено, он оперся обеими руками о землю и подул на угли. Достал из-за уха окурок, зажег его и выпустил облако дыма — оно зазмеилось, потом поднялось вверх, расплылось и наконец растаяло. Илларион закашлял и долго отплевывался. В его груди словно дребезжало старое железо.

*

* *

Он лежал в каморке, на каких-то лохмотьях, брошенных на соломенную циновку. Ложе его выделялось светлым пятном на глинобитном полу. Он лежал на спине, согнув ноги, и смотрел вверх. Он смотрел на две дырочки в железной крыше, как раз над его головой. Две эти ( дырочки светились каждую ночь, как две звезды.

. ' , Дыхание у него было тяжелое, тяжелое, как у груз-^ чиков в порту, сгибающихся под тяжестью ноши. Тяжелое, как у осла, нагруженного кулями с солью, как у вола * * на водопое, тяжелое, как у затравленного, измученного зверя.

■ Он боялся, боялся того, что хотел сделать. На душе, в сознании было пусто. Впрочем, нет — он испытывал

1Мартиник — гаитянский народный ганец.- - Прим, автора.

2 Злым ЛI aid 17

нечто вроде того, что было, когда он упал с мангового дерева,— сук под ним обломился, и он стремглав падал, ветви хлестали по его телу...

Ах, это брюхо! Голодное брюхо. Кишки шевелятся, как клубок ужей. Горячее, горячее брюхо... И пустой желудок — словно дыра, в которую провалилось сознание. Внутри что-то грызет, ноет, но это не болезнь... Вот что значит мучительно хотеть есть, быть действительно, по-настоящему голодным! В голове все мысли исчезли. Когда чувствуешь великий голод — это и ощущение, и сознание, и странное бредовое состояние: что-то тебя раскачивает, сотрясает, и все твои внутренности как будто сводит судорогой.

Пустота. Разве был вчерашний день? Разве будет завтрашний? Нет ничего. Эх, мерзость! Существует только твое голодное тело, оно дрожит, оно покрывается гусиной кожей. Нет ни вчерашнего дня, ни завтрашнего, ни надежды, ни света, есть только тело, в котором переворачивается все нутро. Ты корчишься, словно от смеха, от неудержимого смеха над этим сумасшедшим миром. И еще тебя охватывает страх, совсем особый страх — порождение голода, слабости и боязни самого себя. Ведь голод-то может вдруг толкнуть тебя на такие дела, о каких ты никогда и не помышлял. Пустота в желудке, словно дыра. Зародившаяся смутная мысль смешивается с содроганием внутренностей, сливается с ощущением голода, будто сливаются вместе два ручья.

Губы его зашевелились, из груди вырвался звук, подобный рычанью, подобный свисту ветра в дырявой кровле:

— Хумм... уун... фф.

То даже не было мыслью. Просто назойливый образ, выхваченный из фантастической кинокартины, развертывавшейся перед его полузакрытыми глазами.

Тропическая ночь разукрашивает пейзаж, алчная и коварная тропическая ночь, ночь, заставляющая плясать людей и вещи, ночь, полная злых духов и звезд.

Проносятся дрожащие кадры: образы, смутные и нелепые. Может быть,— красивая комната, темнота, в которой внезапно возникает тень с револьвером в руке...

Может быть,— жандарм под электрическим фонарем, жандарм в гетрах и с винтовкой, в освещенном пространстве, образующем круг. Жандарм, пытающийся преградить ему путь... Эх, пакость! Илларион наносит резкий удар в черном мраке, заполнившем комнату. Может быть,— ребенок, вдруг заплакавший в колыбели. Может быть,— совершенно голая женщина, которая завоет и побежит к балкону... Может быть... Может быть...

Губы его произвели тот же звук, а потом он пробормотал:

— К черту! Любого убью!

Он медленно поднял руку к глазам. Ах, в темноте эта рука походит на волосатого паука-краба!

Он лежал на спине. Он быстро повернул голову и почесал шею... Над ним туча комаров отплясывала военный танец.

Сможет ли он твердо встать на ноги и зашагать? Из-за тучи заблестели звезды, через щель в двери проникает ниточка света и перерезает ему лицо. Оно похоже на черный гвинейский фетиш. Лицо из двух кусков — один черный, другой светлый, с оскаленными зубами... Негр лежит на спине, и голова его словно вырезана из гвинейского черного дерева.

Но вот он встал. Он настоящий негр— он стоит твердо, его ноги не задрожали, голова не закружилась. Илларион стоит твердо, он приник лицом к щели в двери. Ой! Оцарапался гвоздем! Он живо втягивает голову. Отодвинув ногой циновку, он просовывает под дверь руку, чтобы отпихнуть большей камень, которым она приперта снаружи. Вот он на улице...