Добрый_генерал_Солнце

Трагический финал романа основан на подлинных событиях второй половины 30-х годов, когда пятьдесят тысяч гаитянских рабочих, работавших на сахарных плантациях Доминиканской Республики, были зверски перебиты по приказу диктатора Трухильо, что вызвало взрыв народного возмущения в Гаити. В этой трагической и, пожалуй, наиболее сильной части романа еще раз проходит тема народного единства, единства негров и мулатов, которых в Гаити натравливает друг на друга реакция, единства народа и передовой интеллигенции, единства тружеников разных народов, которых объединяет общая судьба, как объединяет она гаитянина Иллариона и помогающих ему в его последнем и страшном пути доминиканцев. Только в этом единстве — как бы говорит роман — может вырасти грозная сила, способная противостоять реакции.

Финал книги — романтический гимн Солнцу. Этот гимн несколько неправдоподобно вложен в уста истекающего кровью, умирающего Иллариона. Но, связанный со всеми романтическими отступлениями, он воспринимается читателем в менее прямом и непосредственном смысле, скорее как патетическое надгробное слово автора, осмысляющее весь путь Иллариона, как бы продолжающее его за гранью физической смерти — в других людях. Солнце, которое расцвело кровавым пятном на груди убитого рабочего-ре-волюционера Пако Тореса и озаряет смерть Иллариона, «Генерал Солнце», друг всех бедных негров, становится в романе символом Свободы, будущего, жизни, побеждающей страдания и смерть.

Е. Гальперина

Пролог

Ночь глубоко дышала. Во дворе не было никого. Даже кошки. Вдруг зашевелилась какая-то тень, чернее ночи, задвигалась, замелькала с легкостью искусного танцора. То бесшумно скользила в предрассветном сумраке, то делала огромные скачки, как блоха.

В ту ночь старый пригород был иссиня-черным. Квартал Нан-Пальмист, прилепившийся, словно злокачественный гнойник, на боку Порт-о-Пренса, утопал в ультрамариновой тьме, густой, будто похлебка калалу-джонджои 1 1 Калалу-джонджои — гаитянское национальное блюдо, вид грибной похлебки.— Прим, автора. . В черном небе уже обозначались лиловатые завесы, предвестники зари. А человеческая тень все колыхалась, скользила, торопливо пробираясь по двору. Было свежо, очень свежо — дул предрассветный ветер; хижины казались почти розовыми.

«Нет никого... Нигде ни души... Ни человека, ни кошки!»— подумал Илларион. Он рассмеялся, и зубы его сверкнули во мраке, как белый мрамор.

Негр был в лохмотьях, почти совсем голый. Кожа у него была черная-черная, даже синеватого оттенка.

Он продолжал продвигаться.

Во тьме зловеще захохотала сова. Дурная примета! Негр задрожал, волосы на голове у него зашевелились, однако он не остановился. В самом деле, ангел-хранитель покинул Иллариона, и он думал с таким напряжением, что вслух высказывал свои мысли. Быстро шагая в ночном сумраке, он говорил полным голосом. Говорил громко, как умалишенные, чей язык не знает покоя.

Ведь достаточно ничтожного пустяка, какой-нибудь безделицы, и несчастный бедняк сойдет с ума. Нищета, скажу вам,— безумная колдунья. Я ее, подлую, хорошо знаю, я видел, как она шляется по столицам, по городам и предместьям половины вселенной. Эта бешеная ведьма всюду одна и та же. Из-за нее в лохмотьях любого пропадающего с голода бедняка спрятан нож убийцы или сумасшедшего, что одно и то же. Ведьма, бешеная тощая ведьма, родительница свиней, родительница продажных девок, родительница всех убийц, колдунья, готовая накликать на человека все беды. Ох, нищета!.. Тьфу, проклятая! Тошно думать о тебе!

Вдали, на горе, беспощадный, унылый, без устали выбивает дробь и жалуется маленький барабан... Крохотный барабан, который умоляет жизнь простить его... Жизнь, такую тяжелую и такую сладостную. Жизнь, причиняющую зло стольким людям... Гора грудится, как уснувшее животное. Маленький барабан, глупый и неотвязный, как мигрень. То Африка, сросшаяся с живою плотью негра, как панцирь с телом черепахи, Африка, с которою он связан всем нутром своим, Африка, не дающая покоя негру, в какой бы стране он ни родился, в какую бы сторону он ни шел, куда бы ни возвращался.

На Гаити голоса барабанов всегда раздаются ночью. Так хочется, чтобы исчезли, провалились эти барабаны, умолкли их болезненные, жалостные и назойливые голоса, терзающие сердце, повергающие в смятение, испрашивающие прощение у жизни. Каждую ночь нищета и ее детище — отчаяние голосами этих барабанов надрывают неграм душу. Ночами барабаны взывают к божествам религии воду, пугающим своими тайнами. Но едва восторжествует день, отвоевывает себе место барабан жизни, веселый барабан жизни, смеющийся барабан янвалу, хохочущий барабан конго \ высокие и звонкие конические барабаны, которые воспевают жизнь. Но в нездоровом предутреннем сумраке, с какими-то липкими тусклыми отблесками звучит лишь черный барабан, словно сама темнота икает от страха.