Евгений Бульба - Биология и Буддизм. Почему гены против нашего счастья и как философия буддизма решает эту проблему

Теория, объясняющая примеры неродственного альтруизма, получила название реципрокного (взаимного) альтруизма. В простом варианте ее можно изложить следующим образом: существа, способные запоминать членов своей группы, будут помогать друг другу в надежде, что их помощь вернется в виде встречной услуги.

Чтобы лучше объяснить, как именно это проявляется в природе, часто приводится пример летучих мышей – вампиров. Их необычное поведение описал Джеральд Уилкинсон в 1983 году после экспедиции в Коста-Рику. Рукокрылые вампиры ведут ночной образ жизни, вынуждены селиться небольшими колониями, и в дневное время помимо сна у них достаточно свободного времени, чтобы заводить знакомства. Жизнь этих милых млекопитающих нелегка – далеко не каждую ночь получается поесть. Согласно исследованиям Уилкинсона, старые особи остаются голодными в 10 % вылетов, тогда как молодые – в три раза чаще. Если мышь голодает более шестидесяти часов, то рискует умереть. Уилкинсон обнаружил, что мыши охотно делятся добычей с голодающими собратьями – отрыгивают часть крови. При этом, будучи голодными, они прекрасно запоминают тех, кто жадничал, и впоследствии отказывают ему в помощи. Также они прекрасно разбираются в том, кто действительно ослаб от недоедания, а кто просто хочет облегчить себе жизнь за чужой счет. Исследования в эксперименте показали, что в случайно собранной группе делятся пищей только мыши, знавшие друг друга по предыдущим группам, – значит, животные способны запоминать и узнавать.

Очевидно, что кооперация такого рода возможна только у высокорганизованных общественных животных.

Теория взаимного альтруизма была сформулирована Робертом Триверсом после поездки в Африку, где он изучал взаимоотношения бабуинов. Здесь тоже не обошлось без Гамильтона. С ним Триверс обсудил свою идею и, получив одобрение, издал статью, в которой объяснял, почему реципрокность (взаимность) выгодна: даже для эгоистичного индивида выгодно оказывать услугу другим, если цена услуги меньше, чем возможное ответное благодеяние. На примере рукокрылых вампиров это выглядит следующим образом: небольшая порция отданной крови мало значит для сытого и объевшегося счастливчика, но для того, с кем он поделился, это спасение (возможно, он не ел уже несколько дней). Для отдающего это малость, а для принимающего – очень много. Отдающий теряет мало, но в тяжелые времена может приобрести несопоставимо больше.

Несмотря на простоту и очевидность идеи «ты мне – я тебе», наука шла к ней тяжело и долго. Такая очевидная мысль не принималась во внимание из-за преобладавших стереотипов. Никто с ходу не согласился бы с тем, что невероятное количество видов животных достаточно умны для таких отношений.

После того как человечество с невероятным скрипом распрощалось с забетонированной идеей, что человек – венец творения, что он богоподобен, что он повелитель других тварей и природы в целом… После всего этого косного идеализма мы предсказуемо впали в другую крайность – в материалистический цинизм. Мы уверовали в то, что наука может объяснить все. Животные превратились в понятных живых роботов. Жизнь этих роботов была погружена в постоянную борьбу, агрессию, жестокость, в этом процессе единственная цель – выжить. Сотрудничество носит вынужденный и сиюминутный характер. Ради выживания можно принести в жертву все!

Человек стал восприниматься как такой же робот, только еще более сложный и обладающий суперсилой – самосознанием! Внутри этого сверхживотного кипят те же инстинкты, но они с переменным успехом подавляются с помощью тонкого слоя сознания, созданного воспитанием и культурой. Эту точку зрения разделял и активно продвигал такой мыслитель, как Фрейд. Неудивительно, что данные, которые не вписывались в картину тщетной борьбы отвратительных инстинктов с тонким искусственным налетом цивилизованности, вынуждены были пробивать себе путь наверх через толщу предрассудков.

Новый взгляд не то чтобы отменял всю картину, но смещал оценки – человек действительно зажат между инстинктами и культурой. Но… инстинкты не так уж отвратительны и низменны: многие из них ведут к сотрудничеству и альтруизму. Самосознание не некий могущественный феномен высшего происхождения, а производное как этих же инстинктов, так и многого другого. И как бы грустно это ни звучало, но наша уверенность в самоуправляемости, которую предоставляет этот «феномен», выглядит несколько наивной. Тонкий слой цивилизованности опирается на мощные наследственные механизмы, и потому он не так уж тонок (что хорошо), и в нем не так много нашей сознательной заслуги (что обидно для самомнения). В целом можно сказать, что наша животная природа не так плоха, как представлялось раньше, но при этом мы не являемся хозяевами своих поступков. Правда, чтобы компенсировать неудобство от этой грустной правды, у нас есть механизм самообмана – мы убеждены, что обладаем самоконтролем и большинство своих действий постфактум считаем контролируемыми и осознанными.