Валентин Рич - Приключения словес - Лингвистические фантазии

По всему тому предстать перед собственным народом в образе августейшего спасителя русского языка было для Сталина крайне заманчиво.

Ну а кем на самом деле был новоявленный Змий?

Академик Николай Яковлевич Марр, родившийся в 1865 году и успевший умереть за пятнадцать лет до того, как был объявлен супостатом, прославился прежде всего как археолог, восстановивший историю древнейшего на территории СССР государства Урарту, название которого сохранилось в названии горы Арарат, библейского убежища Ноя, а также как крупнейший знаток древних и современных языков Кавказа. В отличие от большинства своих коллег, Марр не был равнодушен к марксистским идеям, в чем-то его теоретические воззрения даже напоминали лысенковские. Как Лысенко в живом веществе, так и Марр в словесном материале переоценивал непосредственное влияние среды, отдавая в некоторых случаях предпочтение истории народов — носителей языка, а в этой истории классовым взаимоотношениям, перед внутренними закономерностями развития самих языков. В языковом фенотипе он искал и, как ему думалось, находил не изменившийся под влиянием языковых контактов генотип, а прямой слепок исторических реалий.

Однако в своих теоретических построениях Марр никогда не достигал лысенковской категоричности, а в практической деятельности вообще был полным его антиподом — нормальным исследователем, отличавшимся самыми корректными отношениями с коллегами, всегда выносившим свои научные суждения на их суд. Точно такими же нормальными учеными были и сравнительно немногочисленные приверженцы Марра, в обычных условиях не представлявшие какой-либо опасности для большинства специалистов в области языкознания, исповедовавших принятые в мировой науке взгляды, не имевшие ничего общего с марксизмом.

Но о каких нормальных условиях могла идти речь в Советском Союзе, особенно в послевоенные годы, когда нормой стали взаимные политические обвинения, подсиживание, доносы?

Я был тогда студентом редакционно-издательского факультета Московского полиграфического института. И в течение всех пяти лет моей учебы там шла постоянная драка за все денежные и просто сколько-нибудь комфортные места, начиная с директорского кресла и кончая койкой в студенческом общежитии. Доносы шли косяками. Не было ни одного партийного собрания, на котором не рассматривалось бы чье-нибудь «персональное дело», кого-нибудь не лишали партбилета, за чем следовало автоматическое изгнание из института.

Поскольку я поступил в институт после армии, к тому же имел кое-какой литературный опыт, меня сразу же привлекли к работе в студенческой многотиражной газете, а через некоторое время сделали ее секретарем. Это была оплачиваемая должность — мизерно, но оплачиваемая, что не могло не сделать меня мишенью для самых разнообразных нападок. До поры до времени меня защищало мое фронтовое прошлое, да и академические успехи — на всем нашем потоке, кроме меня был еще только один круглый отличник. Однако в конце концов и на меня нашлась управа.

На четвертом курсе нам было предложено написать сочинения по современной советской литературе. Я решил проанализировать семейные отношения героев трех романов, опубликованных в трех «толстых» московских журналах — «Новом мире», «Знамени», «Октябре». Во всех трех романах семьи распадались, и в своем сочинении я посмел утверждать, что причиной распада послужило неравноправное положение женщины в нашем обществе, тяжелые бытовые условия, отсутствие бытовой техники, способной облегчить домашний труд.

Что тут поднялось! Преподавательницы с кафедры советской литературы сочли мое сочинение провокацией против них лично и, опасаясь последствий, решили нанести упреждающий удар, подав в партком института заявление, обвинявшее меня в троцкизме. Троцкий, как утверждалось тогда в партийной печати, ратовал за первоочередное развитие не тяжелой промышленности, а легкой. Насмерть перепуганный секретарь парткома на ближайшем же партсобрании потребовал моего немедленного исключения из партии.

Правда, мои товарищи-студенты из числа фронтовиков выдвинули спасительное предложение: объявить мне выговор без занесения в учетную карточку — самое мягкое из возможных партийных взысканий. Но и его хватило, чтобы отлучить меня от многотиражки и связанного с ней денежного ручейка, позволявшего мне купить лишнюю (далеко не лишнюю!) парочку апельсинов моей подраставшей дочке.