Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

МОГЛО проводиться экспериментально. Наиболее далеко идущим практическим последствием экспериментальной психологии, тестирования ума (впервые начатое Бине во Франции с 1905 года), по этой причине нашло более легким определить пределы интеллектуального развития личности посредством постоянного «КР», чем природой того развития, или как это происходило, или куда это могло бы привести.

Такие позитивистские или «суровые» социальные науки росли, создавая университетские отделения и профессии, но не настолько, чтобы сравниваться со способностью удивлять и шокировать, которую мы находим в революционных естественных науках периода. В самом деле, там, где они были преобразованы, инициаторы преобразования уже сделали свою работу в более ранний период. Новая экономика наивысшей полезности и равновесия оглядывались на В. С. Джевонса (1835—1882), Леона Вальраса (1834—1910) и Карла Менгера (1840—1921), чья первоначальная работа была проделана в 1860-х и 1870-х годах; экспериментальные психологи, даже если их первый журнал носил то же название, что и журнал русского Бехтерева в 1904 г., оглядывались на немецкую школу Вильгельма Вундта, организованную в 1860-х годах. Среди лингвистов по-прежнему был известен только революционный Соссюр, за пределами Лозанны, так как его репутация опиралась на лекционные заметки, опубликованные после его смерти.

Более кардинальные и спорные достижения в социальных и гуманитарных науках были тесно связаны с интеллектуальным кризисом fin de siecle буржуазного мира. Как мы уже видели, это приобрело две формы. Общество и политика, казалось, непосредственно требовали своего переосмысления в эре масс, и особенно проблем социальной структуры и социального согласия, или (в политических терминах) лояльности граждан и законности правительства. Возможно, было фактом, что капиталистическая экономика на Западе, казалось, стояла перед не одинаково серьезными проблемами — или по крайней мере только временными — которые уберегали экономику от больших интеллектуальных конвульсий. Более обобщенно, возникали новые сомнения относительно предположений девятнадцатого столетия в части человеческой рациональности и естественного порядка вещей.

Наиболее очевидным является кризис причины в психологии, по крайней мере насколько он пытался прийти к соглашению не с экспериментальными ситуациями, а с человеческим разумом в целом. Что оставалось от солидного гражданина, преследующего рациональные цели максимизации личной полезности, если это преследование основывалось на наборе «инстинктов», подобно таковым у животных (Мак-Дугалл)“*, если рациональный разум был только лодкой, брошенной в волны и потоки подсознательного (Фрейд), или даже если рациональное сознание было лишь особым видом сознания «хотя все, что касалось его, отделенное от него тончайшими экранами, содержало потенциальные формы создания, совершенно отличного от него» (Уильям Джеймс, 1902)“*? Такие наблюдения были, конечно, знакомы каждому читателю серьезной литературы, каждому любителю искусства или большинству подверженных самоанализу зрелых взрослых. Все же такого не было теперь и прежде, что они стали частью того, что претендовало быть научным изучением человеческой души. Они не вписывались в рамки психологии лаборатории или оценочных критериев, и две отрасли исследования человеческой души сосуществовали непросто. В самом деле, наиболее революционный новатор в этой области, Зигмунд Фрейд, создал дисциплину, психоанализ, которая отделилась от остальной психологии и чьи требования к научному статусу и терапевтической ценности с тех пор рассматривались с подозрением в научных кругах. С другой стороны, ее воздействие на небольшую группу эмансипированных интеллектуальных обывателей — мужчин и женщин было быстрым и значительным, включая некоторых, занимающихся гуманитарными и социальными науками (Вебер, Зомбарт). Незаметно фрейдистская терминология должна была проникнуть в обьганую беседу образованного обывателя после 1918 года, по крайней мере в областях немецкой и англосаксонской культуры. Наряду с Эйнштейном, Фрейд, возможно, является единственным ученым периода (ибо он сам видел себя таковым), чье имя повсюду знакомо людям на улице. Без сомнения, это произошло благодаря удобству теории, которая позволяла мужчинам и женщинам отбросить вину за свои действия кое в чем, чему они не могли помочь, вроде их подсознания, но даже больше тому факту, что Фрейд мог справедливо рассматриваться как разрушитель сексуальных табу и, совершенно неверно, как сторонник свободы от сексуального подавления. Ибо сексуальность, предмет, ставший доступным для публичного обсуждения и исследования в наш период и совершенно незамаскированной темой в литературе (стоит только подумать о Прусте во Франции, Артуре Шнитцлере в Австрии и Франке Ведекинде в Германии)*, была центральной в теории Фрейда. Конечно, Фрейд не был единственным или даже первым автором, чтобы исследовать ее во всей полноте. Реально он не принадлежал к растущему числу сексологов, которые появились после публикации «Psychopathia Sexualis* Рихарда фон Краффт-Эбинга, изобретшего термин «мазохизм». В отличие от Краффт-Эбинга, большинство из них были реформаторами, стремившимися обеспечить общественную терпимость в отношении к различным формам нетрадиционных («ненормальных») сексуальных наклонностей, обеспечить информацией и снять вину с тех, кто принадлежал к таким сексуальным меньшинствам (Хэвлок Эллис (1859—1939), Магнус Хиршфельд (1868 — 1935)**). В отличие от новых сексологов, Фрейд апеллировал не столько к публике, особенно заинтересованной сексуальными проблемами, как ко всем читающим мужчинам и женщинам, достаточно свободным от иудео-хрис-тианских табу, чтобы принять то, что они давно подозревали, а именно огромную силу, вездесущность и многообразие сексуального импульса.