Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

По образу это было новым. В течение расцвета либеральной веры в прогресс это выглядело как если бы большинство социальных наук — этнография (антропология, филология), лингвистика, социология и несколько важных школ экономики — имели одну общую основную структуру исследования и теорию с естественными науками в форме эволюционизма (см. «Ве/с Капитала*, гл. 14, II). Ядром социальной науки было изучение подъема человека от примитивного до его нынешнего состояния и рационального понимания настоящего состояния. Этот процесс обычно мыслился как прогресс человечества через различные «стадии», через оставление на его окраинах выживших из более ранних стадий рас и племен, скорее подобных живущим ископаемым. Изучение человеческого общества было позитивной наукой подобно любой другой эволюционной дисциплине от геологии до биологии. Для автора совершенно естественным казалось писать научный труд об условиях прогресса под названием Физика и Политика, Или мысли о применении принципов ^естественного отбора» и «наследственности» к политическому обществу», и такая книга издавалась в Лондоне в 1880-х годах в издательской «Международной научной серии», наряду с изданиями «Со хранение энергии*, «Исследования по спектральному анализу», «Изучение социологии», «Общая физиология мышц и нервов» и «Деньги и механизм обмена»^^*

Однако этот эволюционизм не был благоприятен ни для новых веяний в философии и неопозитивизме, ни для тех, кто начал сомневаться по поводу npoq>ecca, который напоминал движение в неправильном направлении и, следовательно, двигался в неправильном направлении и по отношению к «историческим законам», которые сделали его очевидно неизбежным. История и наука, так триумфально объединенные в теории эволюции, теперь разделились. Немецкие академические историки отвергали «исторические законы» как часть генерализирующей науки, которая не имела никакого места в гуманитарных дисциплинах, особенно посвященных уникальному и неповторимому, даже «субъективно-психологическому способу взгляда на вещи», который отделялся такой «обширной пропастью от незрелого объективизма марксистов»*** Ибо тяжелая артиллерия теории, мобилизованная в солидном европейском историческом периодическом журнале в 1890-х годах, «Historische Zeitschrift» («Исторический журнал») — хотя первоначально и нацеленная против других историков, слишком склонных к социальной или любой другой науке — могла быть вскоре замеченной стреляющей прежде всего против социальных демократов^*

С другой стороны, такие социальные и гуманитарные науки как могущие стремиться к строгому или математическому аргументу или к экспериментальным методам естественных наук, тоже отказывались от исторического развития, иногда со вздохом облегчения. Даже те из них, которые ни к чему не стремились, поступали так, подобно психоанализу, который был описан одним восприимчивым историком как «неисторическая теория человека и общества, которая могла сделать терпимым (для коллег-либералов Фрейда в Вене) сдвинутый с орбиты и неуправляемый политический мир»^'* Конечно, в экономике жестко ведущаяся «борьба методов» в 1880-х годах перекинулась на историю. Побеждающая сторона (во главе с Карлом Менгером, другим венским либералом) представляла не только вид научно-

ГО метода — как дедуктивный метод против индуктивного метода — но и преднамеренное сужение до сих пор широких перспектив экономической науки. Исторически мыслящие экономисты были, подобно Марксу, либо изгнаны в стан чудаков и агитаторов, либо, подобно «исторической школе», которая тогда господствовала в немецкой экономике, их просили переклассифицироваться в кое-что другое, например, экономических историков или социологов, оставляя реальную теорию аналитикам неоклассического равновесия. Это подразумевало, что вопросы исторической динамики, экономического развития и фактически экономических колебаний и кризисов были в основном вытеснены из областей новой академической ортодоксии. Экономика, таким образом, стала единственной социальной наукой в наш период, не затронутой проблемой иррационального поведения, с тех пор как она была предопределена исключить все взаимодействия, которые не могли быть описаны как сушествуюшие в некотором смысле рационально.

Похоже, лингвистика, которая (наряду с экономикой) была первой и наиболее заслуживающей доверия из социальных наук, теперь, казалось, потеряла интерес к модели лингвистического развития, которая была ее самым большим достижением. Фернан де Соссюр (1857—1913), посмертно вдохновивший все веяния структуралистов после второй мировой войны, сосредоточивался на абстрактных и статических коммуникативных структурах, вместо которых слова, случалось, были единственно возможным средством общения. Там, где деятели социальных или гуманитарных наук могли, они ассимилировались с экспериментальными учеными, как особенно в одной области психологии, которая ворвалась в лабораторию продолжать свои исследования по восприятию, обучению и экспериментальной модификации поведения. Это породило русско-американскую теорию «бихевиоризма» (И. Павлов, 1849—1936; Дж. Б. Уотсон, 1878— 1958), которая едва ли является достаточным руководством для человеческого разума. Ибо сложности человеческих обществ, или даже обычные человеческие жизни и отношения не поддавались редукционизму лабораторных позитивистов, пусть вьщающих-ся, также и исследование преобразований над временем тоже не