Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

Этот новый героический пантеон был иерархией отцов — героев «подлинно необычайного калибра» — и «не столь совершенно необычайных» сыновей [404]. Статус отца в целом был закреплен за партийной элитой, но его абсолютной живой инкарнацией выступал Сталин, который преподносился как вождь, посвятивший свою жизнь защите и образованию своего народа. После 1934 года с формированием культа его личности в дополнение к отеческой риторике героизма роль Сталина как главного отца получила новое измерение. В этой ипостаси он обращался к советским детям [405] — этот момент открыто демонстрировал патернализм государства и подрывал роль биологического отцовства. Повсеместно распространяемые плакаты воздавали «Спасибо любимому Сталину за наше счастливое детство!» — эта фраза украшала классные комнаты по всему Советскому Союзу.

В прессе печатались фотографии и истории счастливых детей, которым выдался шанс повстречаться с великодушным вождем. Роль сыновей принимали на себя множественные архетипические мужские модели: сначала это были стахановцы, а затем «пограничники, лыжные бегуны на длинные дистанции, скрипачи, альпинисты, парашютисты и прежде всего герои-летчики» [406]. На вершине сонма героических авиаторов стоял Валерий Чкалов, чей полет через Северный полюс в 1937 году рассматривался как свидетельство эффективности советских технологий и подчинения природы мощи советского человека.

Как продемонстрировал Джей Бергман, риторика, окружавшая Чкалова, его геройство, его репутация и отношения со Сталиным представляли собой сложное переплетение героических и маскулинных идеалов, в котором Чкалов одновременно выступал любящим отцом, простодушным сыном и сталинским Прометеем[407]. Владимир Коккинаки в статье для «Литературной газеты» в декабре 1938 года после смерти Чкалова так запечатлел суть мифа о летчике:

«Бесстрашный в битве, но скромный со своими товарищами, жестокий с врагами, но добродушный с друзьями, строгий в работе, но эмоциональный с детьми, неутомимый воин в небесах и вдохновенный художник искусства авиации — все эти черты характеризовали Чкалова» [408]. Жена летчика точно так же описывала его как «преданного отца и мужа, [который] получал удовольствие от кукольных представлений, русской бани, смешных историй, песен волжских речников и домино» [409]. В свою очередь, сам героический пилот называл Сталина «воплощением одного слова, самого нежного и человечного слова из всех — отец»[410]. В своем знаменитом панегирике, опубликованном в «Известиях» в 1938 году, Чкалов продолжал в том же духе, утверждая, что он — наш отец. Летчики Советского Союза называют советскую авиацию сталинской авиацией. Он нас учит, воспитывает, как дорогих сердцу детей, предупреждает от рискованных шагов, наставляет на верный путь, радуется успехам нашим, и мы, советские пилоты, каждодневно чувствуем на себе любящие, внимательные отеческие его глаза. Он — наш отец. Гордый родитель находит задушевные, ласковые и величественные слова любви для своих сыновей [411].

Вне зависимости от того, был ли отец верховной фигурой власти в советском коллективе или фигурой для подражания, символическив начале 1930‐х годов он занимал центральное место в представлении о советской мужественности. Однако эта модель отцовства не была укоренена в домашнем пространстве или в повседневной активности — она была основана на необычайных, исключительных происшествиях. Отражением этой двусмысленности по отношению как к приватной сфере, так и к роли отца в реальной жизни являлось мизерное количество картин, в которых отец изображался в окружении семьи (нам удалось обнаружить всего четыре таких произведения). По этой причине сложно составить сколько-нибудь четкое представление о том, как визуальная культура использовалась для выражения модели идеализированного отцовства. Однако и эти крупицы можно рассматривать как свидетельство устойчивой идеи о том, что фактически присутствующий и деятельный отец не был необходимой составляющей советской семьи, особенно когда у матерей и их детей имелся Отец Сталин, заботившийся о любой их повседневной потребности. Даже на паре картин этих лет, где отец действительно присутствует в сценах семейной жизни, прослеживается тенденция к помещению его на периферию семьи — предпочтение отдавалось связи между матерью и ребенком.

Прекрасным примером картины, воплощающей двусмысленное место отца в советском обществе, является работа Тараса Гапоненко «На обед к матерям» (1935) [412]. На ней изображена группа молодых матерей и их женщин-коллег, которые во время перерыва полевых работ откладывают в сторону инструменты ради встречи со своими детьми, вынесенными на свежий воздух, чтобы их покормили. Среди этих фигур женщин-наседок присутствует один мужчина, который радостно поднимает своего маленького голозадого ребенка к небу, на что с опаской смотрит мать. Хотя само появление отца на первом плане этой в остальном сугубо женской сцены выглядит интригующе, еще более показательно, что этот мужчина поднимает ребенка над своей головой, и черты его лица поэтому полностью скрыты его руками.