Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

С докладом о своем мировоззрении выступала член Антропософического общества Вера Оскаровна Анисимова, человек исключительного ума и образованности. Вести собрание должен был также антропософ, но антропософы сами просили меня взять это дело на себя, поскольку я вел и все предварительные наши совещания. Доверие их было дорого мне, само являясь доказательством зарождающегося между различными духовными группами сближения.

Доклад прошел очень хорошо. Мы впервые узнали об основных принципах антропософического учения, созданного в основном Рудольфом Штейнером, швейцарским философом.

Антропософия представилась мне вариантом религии человекобожества, основанной когда-то Огюстом Контом. Антропософы преклонялись перед великими людьми, перед той ступенью духовной жизни, которой достигали Гете, Сократ, Толстой. Поскольку величие человека являлось для них своего рода идеалом, они и сами проводили большую работу самосовершенствования, самообразования и казались людьми, подымающимися над общим уровнем… Впрочем, это отнюдь не изложение глубокого и содержательного доклада Абрамовой, а лишь мое впечатление от доктрины и людей, ее проповедовавших. Из наполненного разнообразной по составу публикой зала (тут находились, между прочим, и православный священник – бывший «толстовец» Толя Радынский, и еврейский раввин) последовали вопросы, корректные, но не пустые. Так, Сережа Булыгин спросил об отношении антропософов к войне. В. О. Анисимова всем отвечала. Взаимного уважения никто не нарушил. Ни одного диссонанса не прозвучало на этом, смею сказать, беспримерном вечере, где представители разных духовных течений смиренно учились друг у друга, обмениваясь своим религиозным опытом. Казалось, что Бог, не отпугнутый враждой и нетерпимостью, и на самом деле присутствовал среди нас.

Антропософы были моей главной опорой в деле ведения Вольного содружества. Среди этих достойных людей, кроме Анисимовой, выделились доцент М. П. Столяров и «гарант» антропософической группы в Москве, заведовавший приемом новых членов, Т. Г. Трапезников, член коллегии Отдела по делам музеев, о котором я уже упоминал. Столяров был человек исключительно интеллигентный, живой, веселый, разговорчивый, – Трапезников – скромный, тихий, замкнутый и молчаливый, даже до загадочности и таинственности. Относились ко мне антропософы дружески, доверчиво и вполне разделяли мое увлечение идеей о сближении духовных и религиозных людей разных толков.

Теософы менее проявили себя в Содружестве, хотя и посещали его собрания. Участвовали в нем еще двое персов-бэхаистов. Бэхаисты или бабиды – радикальная религиозная секта в Персии, разделяющая, между прочим, толстовское учение о неучастии в насилии, обличающая богатство и там, на месте, в Персии страшно преследуемая правительством.

Сектой этой очень интересовался Л. Н. Толстой, в библиотеке которого сохранился ряд книг о бабизме или бэхаизме, в том числе написанная стихами драма Изабеллы Гриневской «Баб», посвященная личности основателя бэхаистского движения и вызвавшая благосклонное внимание со стороны великого писателя. Наши двое персов, оба – милые молодые люди, служили переводчиками в Афганском посольстве. Если не ошибаюсь, они сознательно эмигрировали из Персии. Познакомились мы с ними первоначально как с посетителями музея Толстого.

На другом общем собрании, состоявшемся в моей квартире во флигеле хамовнического дома Толстого, один из персов прочел доклад о бэхаизме, после чего они, оба вместе, исполнили на рояле несколько персидских мелодий.

В другой раз старший из этих персов попросил у меня позволения привести в музей Толстого афганского посла.

– Ему хочется познакомиться с вами, – говорил перс. – Я ему рассказывал о вас, и он заявил претензию: почему вы не знакомите меня с интересными людьми?

Я ответил, что музей Толстого открыт для всех.

В назначенный день посол Афганистана, коротенький, полный человек с трудно запоминаемой фамилией, оканчивающейся на «хан», явился, подробно под моим руководством осмотрел музей и, по окончании осмотра, посидел некоторое время на диване в моем кабинете, за стаканом чая. Говорили о Толстом, о музее, о Вольном содружестве. Перс-бэхаист переводил мою русскую речь, – уже не помню, на персидский или на афганский язык.

Трудно сказать, что вышло бы, если бы собрания Вольного содружества духовных течений имели место в течение более продолжительного времени: может быть, мы, ознакомившись взаимно с представленными в Москве миросозерцаниями, мирно разошлись бы; может быть, осуществилась бы задушевная мечта некоторых из нас и из наших собраний выросла бы новая, синтетическая общечеловеческая разумная религия. Неизвестно! Но начало общения с «инакомыслящими», с «чужими» было радостным и обещающим.