Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Вероятно, и я был причислен к разряду нерасчетливых – и не в узком, личном, а в идейном смысле – упрямцев.

Предложение было совершенно неожиданным и не могло не поразить меня, а также мою подругу жизни. Помню, когда я сообщил о нем жене, мы сели рядом на мою постель, стоявшую в крошечной моей комнатке второго этажа флигелька хамовнического дома, и заплакали. На три года! Сейчас – 1923-й.

Значит, мы должны будем пробыть за границей в течение 1923-го… 1924-го, 1925-го, 1926 года. Ужасно! Самые цифры эти: 1924, 1925, 1926 – казались такими новыми, непривычными, незнакомыми и «неуютными», а срок в три года – кошмарно долгим.

А что сказали бы мы, если бы могли заглянуть в будущее и узнать, что мы вернемся на родину только через двадцать пять лет, в 1948 году?!. 9

Нет, поистине благодетельно, что ни своей судьбы, ни своего рокового часа человек наперед не знает и знать не может. Так он готовится только к одному очередному удару, не имея представления обо всей их, иной раз нескончаемой чреде, узнав о которой сразу, он, наверное, потерял бы всякое самообладание.

Вместе со мной о необходимости поездки за границу объявлено было также В. Г. Черткову. Но он был опытнее меня, и путешествие в чужие края, сулившее мне все же что-то новое и любопытное, ничуть не прельщало его. Прожив 10 лет в высылке в Англии, при царском режиме, он отлично сознавал всю несоразмерность цены за удовольствие познакомиться с заграничной жизнью, с иностранной культурой: цены многолетней разлуки с родиной и с родным народом.

Сюда присоединилось у Черткова чувство ответственности за судьбу писаний Толстого, оказавшихся в его руках, и надежда поработать для издания Полного собрания сочинений великого писателя. Поэтому Чертков сделал все, что от него зависело, чтобы добиться отмены первоначального постановления и возможности остаться в России. Ему это удалось. Чертков уверял, что он хлопотал одновременно и обо мне, но в отношении меня прежнее постановление осталось в силе.

Я не мог, однако, выехать сразу. Надо было собрать деньги на поездку. Мне без возражений предоставлена была необходимая отсрочка.

Расскажу, как забавно помогала мне моя жена сколотить необходимые средства. Мы решили продать недавно купленное мною по случаю меховое пальто: ведь на Западе гораздо теплее – говорили мы себе – и нужды в меховом пальто там не представится. К тому же приближался конец зимы. Считая меня человеком «непрактичным», Аня сама отправилась на Смоленский рынок продавать мое пальто. Там этим пальто заинтересовался торговец чаем.

– Денег у меня нет, – говорил он, – а вот если бы вы согласились получить с меня чаем, то я с удовольствием купил бы ваше пальто.

И он предложил ей определенное количество фунтовых цибиков «фамильного» чая. Чай в то время был очень дорог. Распечатав один из цибиков, торговец предложил жене оценить его товар. Видя, что чай действительно хорош и что предлагаемое количество цибиков при продаже даст сумму гораздо большую, чем та, какую можно было надеяться выручить за пальто, жена соблазнилась перспективой выгодной спекуляции и произвела мену.

Явившись домой, она торжествующе предъявила мне кучу драгоценных цибиков, довольная своей «практичностью». Но, когда распечатали один цибик, там, вместо чая, оказалось сено. Распечатала другой, третий… та же самая картина! Ни одного цибика с чаем среди приобретенного товара не оказалось – ни даже того, пробного, который был распечатан торговцем в присутствии жены. Исправить дело было уже нельзя. Торговца, разумеется, и след простыл.

Так я оказался без шубы, без денег и. без чая!.. Наверное, «непрактичный» муж счастливее бы закончил аферу с продажей пальто, чем практичная жена!..

Продал я (правда, музею Толстого) и то, что при других условиях никогда бы не разменял на деньги: письма С. А. Толстой ко мне и три этюда Ясной Поляны, подаренные мне когда-то художником Салтановым.

Одновременно возбуждено было мною ходатайство перед германским консульством о предоставлении визы для въезда в Германию. Я нисколько не сомневался, что ходатайство это будет удовлетворено, зная, что как раз передо мной удовлетворены были такие же ходатайства со стороны целого ряда профессоров, направлявшихся именно в Германию. Прошение мое было написано в вежливом духе: «преклоняясь-де перед культурой Шиллера и Гете, прошу…» и т. д. Каково же было мое удивление, когда, зайдя недели через две в консульство, я услыхал, что мне отказано в визе, притом без указания каких бы то ни было мотивов этого отказа. Думаю, что единственным серьезным мотивом мог быть только мой антимилитаризм.