Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

А вот – рассуждения престарелой «Наташи Ростовой» о любви. Говорили об одной барышне (родной внучке Татьяны Андреевны), убивавшейся в горе и слезах вследствие того, что предмет ее любви – офицера – забрали на войну 28.

– Я так ее понимаю! – заявила Татьяна Андреевна. – Да когда же и любить, как не в ее лета?! Господи, да в восемнадцать-то лет я уже четыре раза была влюблена, ей-Богу!.. Любовь – это все! Это такое прекрасное чувство, без которого жить нельзя. Оно очищает всех, и юношу, и девушку… Всех жалко, за всех радуешься. Кажется, что у меня и здесь сердце, и здесь, – она показала выше настоящего сердца, пониже плеча, – и здесь сердце, – в середине груди, – и здесь, – в плечо, – и тут, и тут. и в ушах сердце. Да, та же осталась Таня! Куда ее бросишь?.. Вот только влюбляться перестала. А раньше постоянно была в кого-нибудь влюблена. Главное, и отказать никому не могла. Бывало, ухаживают за тобой, и мне их жалко. В самом деле, он ко мне всей душой, – ну как же я его прогоню?! Меня называли ветреной, а мне его было жалко. Я даже была благодарна, когда за мной ухаживали.

В другой раз заговорили об «Анне Карениной». Тут как раз у Софьи Андреевны были уже непременные права на образ Кити, ибо Кити, действительно, во многом списана была с нее, чем, между прочим, косвенно тоже подтверждается моя мысль, что в Наташе Ростовой нет ничего от Софьи Андреевны: в самом деле, разве не совершенно разнородные индивидуальности – Кити и Наташа?

Татьяна Андреевна, желая сделать сестре приятное, напомнила ей об отражении ее личности и жизни в Кити.

– «А бархатка говорила!..» Помнишь, как Лев Николаевич описывает наряд Кити?

Но, против ожидания, Софья Андреевна, бывшая в грустном настроении, не оживилась.

– Мне неприятно все это вспоминать, – заявила она. – Блеск моей жизни потушен последним годом! (Т. е. последним годом супружества со Львом Николаевичем.)

– Унывать не надо. Ты должна выше поднимать голову!

– Да я и держу ее высоко… Теперь, конечно, – разговор происходил весной 1916 года, – я восстановила свои права и положение, – но чего мне это стоило!..

В другой раз Татьяна Андреевна вдруг закричала Софье Андреевне, проходившей, сгорбившись, по комнате:

– Не смей ходить как старуха!

Все в ней было порывисто и неожиданно.

Поэтическая Наташа в «Войне и мире» превращается в хлопотливо-ограниченную, прозаическую женщину-мать, интересующуюся больше всего оттенками желтых пятен на детских пеленках. Но там ничего не говорится о том, какой она была бы в старости. А я думаю, что старуха Наталья Ильинишна Безухова как раз походила бы на Татьяну Андреевну Кузминскую в ту пору, как я знал последнюю. В самом деле, ни у той, ни у другой не было никакого мировоззрения. Ни ту, ни другую не интересовали серьезно никакие общественные вопросы, не занимали те или иные культурные задачи, не привлекали никакие идеалы высшего порядка. Обе жили исключительно личной, эгоистической, я сказал бы даже, – имея, пожалуй, в виду особенно Татьяну Андреевну, – эгоистически-языческой, примитивно-чувственной эпикурейской жизнью.

Веселиться Наташа умела (пляска у дядюшки). В особо ответственную, исключительную минуту могла, словно по наитию свыше, – по наитию, которое, однако, подозрительно соседствовало со своеволием бесконечно избалованной и не знающей отказа своим желаниям аристократической барышни, – проявить великодушие и жертвенный порыв (отношение к раненым). Наташа хорошо танцевала и пела. Но главным и подлинным содержанием ее жизни оставалась все же только любовь, любовь и любовь, – и притом, конечно, уж никак не любовь в том смысле, как ее проповедовал и провозглашал Лев Толстой в старости.

О превращении Наташи у Толстого из прелестной, порхающей бабочки в поглощенную всецело семейной жизнью мать-самку много писалось. Казалось, и читатель, и критик были обижены за Наташу. А между тем, в превращении этом нет ничего неожиданного: обаятельная в молодости Наташа была, в известном смысле, пустоцветом. Пустоцветом, по существу, была и Татьяна Андреевна.

Пусть не считают, что я оскорбляю материнство. Я только хочу сказать, что ни Наташа, ни ее прототип из пределов эротики, семьи и своего класса не вышли ни на шаг. Наташа росла в крепостное время и не замечала его, ловила только личные радости и огорчалась только личным горем. Татьяна Андреевна, дочь новой эпохи, слышала и не слыхала о народной нужде и о народных требованиях, о борьбе партий, о парламентаризме и социализме. Все это проходило мимо нее. Существенно было то, что она была женой сенатора, носившего красный, шитый золотом мундир, вращалась в высшем свете и могла жить роскошной, беспечальной жизнью. В 1914 году Татьяна Андреевна настроена была патриотично, но лишь в том смысле, что желала, чтобы русское войско расщелкало немцев, так как иначе веселая жизнь в царском Петербурге могла бы перемениться. Кроме того, она была – да простит мне ее память – законченной крепостницей, и едва ли этим не гордилась. Что я не фантазирую, доказывают ее собственные высказывания, в свое время занесенные мною в дневник: уж очень они поражали.