Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

С другой стороны, и подлинный дух «толстовства», изменчивая и неверная судьба «толстовской» среды, вечно преследуемой и подвергающейся добровольным и недобровольным испытаниям, могли отразиться на унылых песнопениях Анны Константиновны, у которой даже призывы к братству и свободе звучали плаксивым минором. В самом деле, тяжел рок радикальных сектантов-христиан! Тут – и расхождение детей с родителями, и расхождение мужей с женами, и наказания тюрьмами и дисциплинарными батальонами за отказы от военной службы, и изнурительные, непосильные опыты работы бывших богачей и интеллигентов на земле, и вечная бедность, и отказы молодежи от женской любви, и постоянное горькое сознание разрыва между идеалом и действительностью. Много было и есть героизма и горения в «толстовстве», много светлого и радостного, но много и страданий, и обертон жизненной симфонии едва ли не каждого «толстовца», в сущности, всегда печальный.

Анна Константиновна не только аккомпанировала, но и пела сама – густым, красивого тембра и хорошо поставленным контральто. Коронными ее номерами были: ария из «Ифигении» Глюка и особо пленявшая «толстовцев» грустная песня на слова плещеевского перевода из Теннисона «Бледные руки скрестивши на грудь». Анна Константиновна сама положила эти стихи на музыку, воспользовавшись при этом, если мне не изменяет память, чуть ли не бетховенской мелодией. Строчка «Сердце враждой и любовью кипело» целомудренно переделывалась на «Сердце горячей любовью кипело».

И Глюка, и «Бледные руки» Анна Константиновна исполняла вдохновенно, с искренним воодушевлением, доставляя удовольствие не только неприхотливой телятинской публике, но и случайно заглядывавшим к Чертковым людям с более тонким и воспитанным музыкальным вкусом. Сам Владимир Григорьевич, в иных случаях не без высокомерия и не без чувства превосходства относившийся и к жене, любил ее слушать, трогался и мягчал при этом, – может быть, вспоминая молодость… Как-то при мне похвалил Анну Константиновну как певицу и сам Л. Н. Толстой, судья весьма взыскательный, хотя и любезный: конечно, она была совершенно счастлива.

Как более интеллигентный человек, Анна Константиновна совсем не страдала основным недостатком своего мужа, отставного гвардии штабс-ротмистра: деспотизмом. Несмотря на разность характеров, прекрасно уживалась с ним. Вопрос только в том, какой ценой она этого достигала. Не ценой ли отказа от собственной личности? В самом деле, любя и ценя своего мужа, справедливо гордясь его близостью к Толстому, Анна Константиновна все же определенно побаивалась его. И вспыльчивость, и упрямство, и проявлявшаяся временами ненормальность Черткова то и дело задавали ей большие задачи. Признать мужа в чем-нибудь неправым, виновным (ни по отношению к себе, ни по отношению к другим) она никогда себе не позволяла. Расходиться с ним во мнениях также не смела. Если, например, ей случалось узнавать, что Дима не согласен с каким-нибудь ее взглядом, высказанным до беседы с ним, то она тотчас спешила от своего взгляда отказаться и присоединиться к мнению Димы.

Были, конечно, у Анны Константиновны и свои маленькие женские слабости и недостатки. Как не увлечься было, например, защищая мужа и стараясь быть ему «полезной», потребностью посплетничать о Софье Андреевне Толстой? Тут, говоря правду, женщины в чертковском доме – Анна Константиновна, Ольга Константиновна – очень много нагрешили. Но все же слабости и недостатки у Анны Константиновны не превращались в ее «вторую натуру», не завладевали ею, а напротив, уравновешивались положительными сторонами и чертами ее личности. Характерно, что и сама С. А. Толстая, до последней степени раздраженная против Черткова, отнюдь не переносила этого раздражения на его жену, хотя и знала, что та во всем заодно со своим мужем. Софья Андреевна, однако, разделяла их, и «бедную Галю» не только не ненавидела, а даже жалела. Она только злорадствовала, когда юный Дима неудачно женился на некрасивой, неграмотной и неразвитой деревенской девушке. Зная, что мать страдает за Диму, Софья Андреевна торжествующе провозглашала: «Так ей и надо! Это – наказание Гале за ее поведение по отношению ко мне!..»

Анну Константиновну любили все в доме. Любил ее и я. Не трепетали и не боялись ее, как трепетали и боялись странного и во многом непонятного ее мужа. Не трепетал и не боялся ее и я. Напротив, между нами установились никогда не выражавшиеся словами, простые, доверчивые, дружеские отношения, – как у не старой еще матери со взрослым сыном. С этим «взрослым сыном» можно бывало обменяться мыслями и о том, что в то время еще мало занимало настоящего сына – зеленого юношу, тем более что в людном телятинском доме, пожалуй, больше-то и не было людей хоть сколько-нибудь одинаково воспитанных и стоявших на более или менее одинаковом с хозяйкой культурном уровне. Частенько моя необязательная обязанность в доме состояла в том, чтобы «занимать» скучающую Анну Константиновну. Она скучала, потому что хозяйством, доверенным экономке, совершенно не занималась, да и других каких-либо обязательных занятий вследствие болезненной слабости (на 90 % себе внушенной) не имела. Весь пустой день бывал в ее распоряжении, и всякий раз надо было стараться чем-то его наполнить. Мы вместе разбирали и прочитывали получавшуюся в Телятинках корреспонденцию, отвечали за Владимира Григорьевича обращавшимся к нему со своими запросами далеким, незнакомым «толстовцам», читали что-нибудь вслух, правили корректуру печатавшейся у «Посредника» книги Анны Константиновны, наконец – просто болтали о том и о сем. По молодости «взрослому сыну» иной раз и досаждало немножко такое времяпровождение, но сейчас я не могу вспоминать о нем иначе, как с удовольствием: ведь я приносил эту маленькую жертву доброй, милой и такой, в сущности, беспомощной и одинокой возле своего мужа, ныне тоже ушедшей в Страну Иную незабвенной Анне Константиновне!..