Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Требование Черткова захватило меня врасплох. Я знал, что на самом деле никакого «расчета» у этого сонного и нетрудоспособного человека нет, но я не мог, хотя бы из вежливости, проявить «несерьезное» и «неуважительное» отношение к столь почтенным рассуждениям о важности ведущейся в доме работы и, следовательно, не мог настаивать, чтобы Чертков принял меня без всяких в число своих – обычно весьма малоквалифицированных – сотрудников. Поэтому, раз я хотел дышать воздухом Ясной Поляны, воздухом тульских лесов и полей, мне ничего не оставалось, как только согласиться на предъявленное требование, что я и сделал.

Я очень скоро убедился, что ошибся. Работа над «Сводом», идею и план которого я считал в значительной степени искусственными, не только не удовлетворяла, но прямо удручала меня, тем более что я сам отказался от более ответственной редакторской и составительской роли, а решил ограничиться лишь не требовавшей умственного напряжения технической помощью делу: все в целях сохранения своей умственной независимости. Коллеги, по большей части такие же недоучившиеся студенты, как я, на этот раз попались особо бездарные и бесцветные, и я изнывал восемь часов в день в работе над «Сводом», как я изнывал когда-то в конторе «Посредника».

А между тем, судьба, точно нарочно, принялась меня дразнить. Т. Л. Сухотина-Толстая, узнав, что я снова объявился на тульском горизонте, прислала мне из Кочетов милейшее письмо, в котором приглашала меня приехать к ней на месяц, чтобы заняться вместе составлением статьи о художнике Н. Н. Ге. Куда там! Я еще и месяца не проработал в Телятинках.

А Чертков, узнав о письме, еще и подсмеивался надо мной:

– Ты у меня на пять месяцев зафрахтован, а там ты свободен и можешь что угодно делать: хоть пирожки печь, хоть издавать журнал!..

Едва я ответил – вынужденным отказом – Татьяне Львовне, как приехал П. И. Бирюков, который стал усиленно звать меня в Москву – помогать ему в деле редактирования выходящего у Сытина полного собрания сочинений Л. Н. Толстого 4, – собственных его сочинений, а не перечертковленных в «Свод». Задача, конечно, более интересная и заманчивая для меня, чем нынешняя, телятинская.

– Я бы с удовольствием поехал и работал с вами, – говорю я милому Павлу Ивановичу, – но, к сожалению, не могу: «зафрахтован»!

– Да полноте! Ведь не деспот же Владимир Григорьевич! Он, конечно, отпустит вас. Я с ним поговорю.

Поговорил. Чертков не отпустил.

Ему, кажется, доставляло искреннее удовольствие наблюдать, как я беспомощно барахтался в его канцелярии, точно пойманный заяц в мешке. Может быть, ради этого только и держал меня, потому что помощь моя делу «Свода» была ничтожная и легко заменимая… Или он мстил мне за неподчинение в прошлом?

В сентябре месяце мною получено было через приехавшего в Ясную Поляну историка литературы А. Е. Грузинского, председателя Общества любителей российской словесности при Московском университете, предложение от правления Толстовского общества в Москве взять на себя, под общим руководством Грузинского, работу по описанию огромной яснополянской библиотеки Л. Н. Толстого. С. А Толстая присоединилась к просьбе Толстовского общества.

Я обратился к Черткову с просьбой, ввиду особого значения и обширности предстоящей работы, освободить меня от данного ему слова – оставаться в Телятинках пять месяцев – и отпустить меня в Ясную Поляну. Тот без малейших колебаний отказал. Я находился в кабале. Это было несомненно.

Между прочим, именно тогда Чертков в разговоре со мной употребил любопытную фразу. Оказывается, библиотека Ясной Поляны представлялась ему, как «книжки, украденные у Александры Львовны» (а, значит, и у него, «фактического» наследника Льва Николаевича).

Я задумался: почему? Почему эти книжки «украденные»? Одно объяснение: потому что на полях многих из них имеются собственноручные отметки Льва Николаевича, а по завещанию Толстого, все его рукописи переходят к Александре Львовне (и Черткову).

Однако что за распространительное толкование! Ведь тогда, если бы Лев Николаевич написал на стене своего дома: «братья, любите друг друга», – то Чертков, пожалуй, и этот дом счел бы рукописью, принадлежащей, на основании завещания, Александре Львовне!..

У меня, разумеется, были мысли и о том, чтобы нарушить слово, данное Черткову, и уйти от него, но «сотрудники» Владимира Григорьевича и особенно его милая, достаточно-таки запуганная жизнью и мужем жена приходили в священный ужас от моих намерений и убедительно уговаривали меня «не обижать» Владимира Григорьевича. Надо было смириться и ждать.