Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Так или иначе, объединение на почве взаимного протеста против смертных казней, обратившихся в ту эпоху в «бытовое явление» в России, создало прямой повод и великолепную почву для дружественной встречи обоих писателей.

Сели обедать. Лев Николаевич, как всегда, направо, Короленко – налево от хозяйки дома. Тут обнаружилось, во время разговора, что Короленко глуховат. После он объяснил, что недавно был болен и ему заложило уши от хинина.

Заговорили о декадентстве в литературе и в живописи, и тут Короленко, этот стопроцентный реалист в искусстве, удивил всех терпимостью и доброжелательностью по отношению к представителям «нового» искусства. Он хочет найти более глубокую причину его зарождения, чем простое манерничанье или оригинальничанье. Рассказывал о знакомом художнике, намеренно в живописи употреблявшем «синьку», то есть скрывавшем определенные контуры и тона картины под темными пятнами, – нарочно, как он говорил, чтобы не показывать богачам, которые покупают его картины, натуру красивой.

– Н-не знаю! – нерешительно восклицает Толстой. – Восхищаюсь вами, вашей осторожностью, с которой вы относитесь к декадентству, – восхищаюсь, но сам не имею ее. Искусство всегда служило богатым классам. Возможно, что начинается новое искусство, без подлаживания господам, но пока ничего не выходит…

Затронули вопрос о столыпинской реформе переселения крестьян на хутора. Лев Николаевич был крайним противником этой реформы и не мог говорить о ней равнодушно. Разрушение общины и стремление создать в деревне класс мелких собственников на землю всегда чрезвычайно волновало его и вызывало горячие слова протеста. Возможно, что он надеялся найти в Короленко единомышленника, то есть противника реформы, но как будто ошибся. Короленко на подробные разговоры о «законе 9 ноября» не пошел и высказывался как-то очень осторожно. Льву Николаевичу пришлось ограничиться лишь повторением своего основного убеждения в том, что земля не может быть предметом частной собственности.

После обеда Лев Николаевич, как всегда, занимался некоторое время в своем кабинете, а Короленко беседовал с Софьей Андреевной. Вечером все сошлись за чаем, и тут Владимир Галактионович развернулся, проявив и свою словоохотливость, и прекрасное мастерство бытового рассказчика. Материал для рассказов в изобилии давали ему воспоминания его богатой событиями жизни. Куда только ни забрасывала его судьба! То он в ссылке в Пермской губернии, то «послан дальше» – в Якутскую область, то он в Америке, на выставке в Чикаго, где слушает лекцию Генри Джорджа о «едином налоге», то в Лондоне, то, с тросточкой в руках, пешком, с одним «товарищем» (Короленко – видимо, по привычке старого революционера – все говорил: «с товарищем, мои товарищи») он бродит по России, по самым глухим ее уголкам, монастырям, среди сектантов и т. д. Попал даже туда, куда из русской интеллигенции, наверное, уж никто не стремился, – на открытие мощей преподобного Серафима Саровского 28.

– Так как ехал царь, – рассказывал он, – то со всех деревень набрали мужиков-охранников и расставили по всей дороге. Мы шли вдвоем с товарищем. Подходим к нескольким таким охранникам. Поздоровались. – «Что вы здесь делаете?» – спрашиваем. – «Караулим царя». – «Да что же его караулить?» – «Его извести хотят». – «Кто же?» – «Да скорей вот такие же, как вы, картузники!» А я заметил, что на одном из мужиков тоже был картуз и с козырьком, разорванным пополам. Я ему и говорю: «Да ведь на тебе тоже картуз, да у меня еще с одним козырьком, а у тебя ведь с двумя!» Так шуткой все кончилось, стали смеяться… Какое же у них представление о том, кто хочет извести царя? По их мнению, по России ходят студенты с иконой и все добиваются, чтобы царь приложился к иконе. Раз он было чуть не приложился и уж перекрестился, да батюшка Иван Кронштадтский говорит: «Стой! Солдат, пали в икону!» Солдат взял ружье, хотел палить, вдруг из-за иконы выскочил татарин. Я говорю мужикам: что вы, какой татарин? Но они объясняют, что татарин с двумя ножами, в той и другой руке; его студенты посадили в икону: как царь стал бы прикладываться, он бы его так с обеих сторон ножами и убил бы. Я тогда и говорю своему товарищу, – добавил Короленко, – о каких мы говорим конституциях, о каких реформах, когда в народе такая темнота?..

– Совершенно верно, – вставил свое слово присутствовавший сын Льва Николаевича Лев Львович и добавил что-то о невежественности народа и о недоступности для его сознания всякого просвещения, которого ему и не нужно.