Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Я с вами не согласен, – степенно возразил Короленко. – Я тогда привел своему товарищу одно сравнение и позволю себе и здесь его привести. Когда идет маленький дождик, и вы под ним, то это – ничего, но если вы станете под водосточную трубу, вас всего обольет. Так и здесь: ведь собрался в одно место со всех концов самый суеверный люд… Ведь все эти места – это сброд всякого, самого нелепого суеверия!..

– Совершенно верно! – веско присоединился к этому заключению и Толстой-отец.

И много еще рассказывал Владимир Галактионович: о паломничестве народном к «невидимому граду» Китежу в Нижегородской губернии 29, о выступлении своем в качестве защитника на процессе вотяков, обвинявшихся в принесении богам человеческих жертв 30, и т. д. Лев Николаевич, хоть и говорил потом, что «устал», что Короленко его «заговорил», но слушал, видимо, все-таки с интересом и с удовольствием. Во всяком случае, был в высшей степени любезен по отношению к гостю. Замечательно при этом, что Короленко в Ясной сумел удержаться на своей позиции литератора. Остался вполне самим собой, и даже только самим собой. Обнаружил в этом отношении какую-то неподвижность. Обыкновенно Толстой вовлекал всех в сферу своих интересов – религиозных по преимуществу; между тем, Короленко, кроме того, что сосредоточил общее внимание на своих бытовых рассказах и вообще разных «случаях» из своей жизни, еще и ухитрился вызвать Льва Николаевича на чисто литературный разговор, что редко кому бы то ни было удавалось.

Разговор литературный возник в конце всех разговоров и уже поздно, перед тем, как разойтись.

– Один молодой критик говорит, – начал Короленко, – что у Гоголя, Достоевского есть типы, а у вас будто бы нет типов. Я с этим, конечно, не согласен, во-первых, потому, что и типы есть, но кое-что есть в этом и правды. Я думаю, что у Гоголя характеры взяты в статическом состоянии, так, как они уже развились, вполне определившиеся. Как какой-нибудь Петух, который, как налился, точно дыня на огороде в постоянную погоду, так он и есть!.. А у вас – характеры развиваются на протяжении романа. У вас – динамика. Как Пьер Безухов, Левин: они еще не определились, они развиваются, определяются. И в этом-то, по-моему, и состоит величайшая трудность художника.

– Может быть, – сказал Лев Николаевич. – Но только главное – то, что художник не рассуждает, а непосредственным чувством угадывает типы. В жизни какое разнообразие характеров! Сколько существует различных перемещений и сочетаний характерных черт! И вот некоторые из этих сочетаний – типические. К ним подходят все остальные. Вот когда я буду большой и сделаюсь писателем, я напишу о типе… Мне хочется написать тип… Но… я уж, как этот мой старичок говорил, «откупался».

Тут Лев Николаевич вспомнил о двух старичках, из которых один разделся и звал другого в воду, а тот ему с берега отвечал: «Да нет, куда мне, я уж откупался!..»

– Знаете, Лев Николаевич, – с какой-то особой мягкостью и душевностью в голосе возразил В. Г. Короленко, – есть легенда о Христе. Будто бы он вместе с апостолами пришел к мужику ночевать. А у того у избы крыша была дырявая, и Христа с апостолами промочило. Христос ему и говорит: «Что же ты крыши не покроешь?» А мужик отвечает: «Зачем я ее буду крыть, когда я знаю, что я в четверг помру?» И вот говорят, с тех пор Христос сделал так, чтобы люди не знали дня своей смерти. Так и вы, Лев Николаевич. Что загадывать? Живут же люди до ста двадцати лет. Так вот, может, вы и напишете этот свой тип.

Очень мило это было сказано! Думаю, что у всех присутствующих, как и у меня, после этих слов, обращенных к 80-летнему старцу, тепло стало на сердце. Лев Николаевич снова отговорился в том духе, что, дескать, «откупался», а между тем по отъезде Короленко взялся за работу над своей повестью «Нет в мире виноватых» [42].

Короленко уезжал на следующий день в три часа дня. Надо было доставить его к поезду в Тулу, то есть за 15 верст. Лев Николаевич решил проводить гостя до полпути. По его плану, я верхом и с его лошадкой Делиром в поводу отправился на тульскую дорогу вперед. Он же сам выехал с Короленко попозже в пролетке, запряженной парой рысаков. Потом они догнали меня. Обернувшись, я увидал в подъезжающей пролетке сидящих рядом двух стариков с белыми бородами, и первое время не мог разобрать, где Толстой, где Короленко. Вид этих двух старцев, носителей славнейшего и славного имен в русской литературе, однако, живо тронул меня. Жаль, что не видал их вместе, вот так сидящих скромненько в пролетке, художник и что не мог даже фотограф увековечить их на своем снимке.