Игорь Смирнов: Роман тайн «Доктор Живаго»

Сакральное не сводимо к таинственному, но таинственное — ядро сакрального. Сакральное может быть и гиперсакральным (в апофатике, в речи о недосягаемом речью — даже знаком, замещающим собой все), и гипосакральным, разжалованным в иллюзорное. Собственно сакральное таинственно. Освященность скрытого, внутреннего объясняется его защищенностью. Свято то, что сопротивляется приходу извне. Центрированность сакрального [18] Она была объявлена главным содержанием сакрального в: Mircea Eliade. Le sacré et le profane. Paris, 1965, passim. — лишь одна из форм его невыданности вовне. Сакральное дефензивно. Будучи защищенным, сакральное-таинственное-исключительное обладает свойством постоянности [19] Ср.: В. Н. Топоров, О древнеиндийской заговорной традиции. — В. Малые формы фольклора. Сборник статей памяти Г. Л. Пермякова, под ред. Вяч. Вс. Иванова, Москва, 1995, 41–42. , которое не гарантировано тому, что овнешнено (что мы имеем сообща с другим, чем мы, что, стало быть, изменяемо). Таинственное будущностно, на что обратил внимание проницательный Шеллинг [20] F. W. J. Schelling, Philosophie der Offenbarung. 1841/42, hrsg. von M. Frank, Frankfurt am Main, 1977, 243 ff. . Гипосакрализация имеет дело с прошлым. Гиперсакрализация не ведает времени и тем самым делает себя исторически недостоверной. Настоящее само по себе профан но.

О том, что сакрализации подлежит и извергнутое из тела, вообще: ненужное («гетерогенное»), писал Ж. Батай [21] Georges Bataille, La structure psychologique du Fascisme (1933–34). — In: G. B., Œuvres complètes, I. Premiers écrits. 1922–1940, Paris, 1970, 339–371 (русский перевод (Г. Галкиной) см.: Новое литературное обозрение, 1995, № 13, 80–102); ср. развитие идей Ж. Батая: Julia Kristeva, Pouvoirs de I'horreur. Essai sur l'abjection, Paris, 1980, 72 ff. . Нам важно подчеркнуть здесь, что таинственность не отрывна от самосознания, авторефлексии. Самосознание находит в субъектном объектное, исключающее субъектное. Сакральному в том, что нас окружает, предстоит «я», познакомившееся с «не-я», смотря в себя. Отбросы тела сакрализует тот, кто в самом себе различает объект [22] Ср.: Slavoj Žižek, Grimassen des Realen. Jacques Lacan oder die Monstrosität des Aktes, übers von I. Charim u. a., Köln, 1993, passim. . Как утверждалось, разные познавательные стратегии логически равноправны. Но к ним можно подходить и генетически. В этом освещении тяга к таинственному, коренящаяся там, где начинается субъектное, в авторефлексии, первична и тем самым противостоит всем прочим гносеологическим позициям [23] Ср. понимание загадки как жанра, моделирующего некую изначальную ситуацию субъекта культуры: В. Н. Топоров, Из наблюдений над загадкой. — В: Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст, 1, Москва, 1994, 14 и след. . Подлинно собственноеимя индивида — то, под каковым он скрывается, его так называемый псевдоним — тот единственный личный знак, который субъект присваивает себе сам, а не получает извне (от родителей или от друзей, наделяющих его прозвищем, и т. п.).

Согласно античным воззрениям, литература есть царство иллюзорного, подражание обступающему нас миру. Как внутренне пустая, она способна (в форме трагедии) очищать нас, — таковым может быть одно из (многих) пониманий аристотелевского катарсиса [24] Ср.: Л. С. Выготский, Психология искусства (1915–25), 3-е изд., Москва, 1986, 245 и след. . Дискурсы, властвуя над фактами, плохо уживаются друг с другом, вступают в междоусобную борьбу за власть. Отношения между искусством и его теорией менее всего гармоничны. Эстетике хотелось бы скомпрометировать эстетическое в качестве симулякра (и посредством этого самой стать самоценной).

Постмодернизм подходит к литературе прежде всего апофатически. Он охотно рассуждает о том, что ему нечего сказать о литературе. Для постмодернизма стали неопределяемыми автор литературного труда (см. уже цитированное сочинение М. Фуко [25] О статусе автора в постмодернистской культуре см. подробно: Felix Philipp Ingold, Autorschaft und Management, Graz, Wien, 1993, passim. ) и литература как таковая (теории литературы обречены на провал, — внушал нам еще недавно П. де Ман [26] Paul de Man, The Resistance to Theory. — Yale French Studies, 1982, № 63, 3–20. ). Чрезвычайно значимы для постмодернизма разные виды умолкания литературы, приостановки художественного говорения [27] См. особенно: Susan Sontag, The Aesthetics of Silence (1967). — In: S.S., op. cit., 181–204. .

Литература работает и с иллюзорным, и с неизвестным-в-себе. В первую очередь, однако, ее существование вытекает из нашей способности к авторефлексии, к созданию тайн. Если художественное творчество и миметично, то оно воспроизводит акт самосознания [28] См. также: А. М. Пятигорский, «Другой» и «свое» как понятия литературной философии. — В: Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана, Тарту, 1992, 3–9. . В литературе субъект (если угодно: автор) предстает как собственное другое, как «я»-объект. Продолжая авторефлексию самым коротким путем, литература творит мир, исключенный из мира (изображает то, что как будто похоже на факт, и все же не равно ему, или то, что не скрывает своей вымышленности, и тем не менее являет собой не только Dichtung, но и Wahrheit) [29] Ф. Кермоуд утверждал, что любой нарратив обладает «герменевтическим потенциалом», секретными значениями, потому что наша, читателей, внешняя позиция по отношению к тексту не позволяет нам быть адекватными ему, обусловливает бесконечное разрастание интерпретаций: «we are never inside it» (Frank Kermode, Hoti's Business: Why Are Narratives Obscure? — In: F. K., The Genesis of Secrecy. On the Interpretation of Narrative, Cambridge, Massachusetts, London, 1979, 45). Для Ф. Кермоуда «темнота» литературы — результат ее реципирования, для нас — принцип ее производства. . Авторы литературных произведений причисляются к лику святых, вопреки их мирским слабостям, на которых новые агиографы так любят настаивать (грешен, дескать, а все свят). Как и все, несушее в себе тайну, эстетическое может быть сакрализовано (и — соответственно — профанировано).