Евгений Фирсов - Т. Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков

Часто сами чехи относятся к своей культурной продукции, как к простому подражанию Западу. Их сих пор мучает вопрос, самобытна ли и самоценна ли чешская культура, или она лишь отражение европейской. Так, чехи сами начинают верить в талант Чапека, Горы или Волкера, лишь узнав, о том, что на Западе их оценили [464].

Другой стороной чешского мировосприятия является их любовь к эмпирике, они так и не могут понять, что эмпирический идеал всегда лежит в области недостижимого.

Гамлетовская сторона чешского характера – это их способность усомниться. Чехи – народ сомневающихся людей, боящихся всего радикального. Часто свою растерянность чехи скрывают за эрудированностью – особенно они сильны по части разных «измов». «Хороший» чешский писатель должен всегда быть «на современном европейском уровне». Однако произведения, написанные на нарочито современном уровне, обычно также бездарны, как и опыты стилизации фольклорных мотивов. Народные элементы в чешском литературном творчестве – это то, что действительно может привлечь читателя. Однако мало авторов это понимает. Чапек в своем творчестве, прибегая к фольклорным приемам, рисует настоящий чешский характер, а в образе солдата Швейка Ярослава Гашека, по мнению В.С. Вилинского, напротив нет от него почти ничего. Другим отрицательным свойством чешской литературы, писатель считает пристрастие авторов к «истории». В качестве примера В.С. Вилинский описывает деятельность редактора пражского журнала «Лех», который сначала в своих статьях обвинял во всех смертных грехах Т. Масарика, а потом переключился и стал ругать также Краледворскую рукопись.

Для чешской научной среды свойственно преувеличенное значение, которое в ней придается всякого рода формальностям. Так, он утверждает, что «Платон и Христос в ЧСР должны были бы по меньшей мере иметь диплом докторов философии»: чехи не верят, что светилами разума не только становятся, но и рождаются. Настоящие же светила разума в ЧСР сосредоточены по большей части в католическом клире, заключает автор. Стоит отметить, что любовь чехов к чинам и почитанию была распространена далеко за границы академической среды.

Восприятие эмигрантами страны проживания – Чехословакии 2030-х гг. – было обусловлено их объективным социально-экономическим положением. Уровень жизни того или иного эмигранта являлся результатом не одних лишь мероприятий «Русской акции», а зависел также от социально-экономической конъюнктуры и отношения общества к эмигрантам в целом.

В.С. Вилинский поднял также проблему приобретения чехословацкого гражданства. При этом естественно обращалось внимание на состояние этой проблемы в других центрах сосредоточения русской эмиграции. Сравнивали ситуацию в ЧСР прежде всего с балканскими странами. В.С. Вилинский писал в 1931 г.: «Получить чехословацкое гражданство и пройти через все формальности также тяжело, как и верблюду пройти через игольное ушко. Братья-Чехи делают все, что в их силах, чтоб мы не проникли в их узкий семейный круг. В Югославии каждый славянин после двухлетнего проживания в стране имеет право активно участвовать в выборах, даже не являясь гражданином государства. Белградские власти предоставили почти всем русским гражданство и обещали, что в случае их возвращения в Россию не будут чинить для этого никаких препятствий. В Чехословакии нечто подобное просто немыслимо» [465]. А закон об охране внутреннего рынка рабочей силы он оценивал, как абсолютно не считающийся с тем, «что русские эмигранты находятся в исключительном положении, поскольку им некуда уехать» [466]. В.С. Вилинский естественно понимал, что причины, которые побудили чехословацкое правительство принять такой закон, носили объективный характер (тяжелый экономический кризис, безработица), но все же призывал обратить внимание на крайне плачевное состояние русских эмигрантов, у которых из данной ситуации действительно не было никакого выхода: количество самоубийств в эмигрантской среде в это время сильно возросло. Несмотря на существование «Чешско-русской Едноты» и большого количества чешско-русских организаций, В.С. Вилинский в 1931 г. утверждал, что чешское общество не проявило к русским никакого интереса, а русские ему ответили той же монетой: «И чешская общественность, кроме круга доктора Крамаржа, за что ему наша глубокая благодарность, ведет себя слишком холодно по отношению к русским. Речь не идет о темных сомнительных личностях, которых в эмигрантской среде достаточно, а о таком же отношении и к русским профессорам, писателям, журналистам и т. д., с которыми у чехов нет никаких теплых отношении (разве что в средних слоях). Русских просто собрали в гетто и дали им немного денег. Мы за это платили тем, что не знаем практически ничего о той стране, в которой проводим свое изгнание. Если мы не знаем лично ни одного чехословацкого депутата, то почему нас должен интересовать Иржи из Подебрад? А если что-то и знаем, то это в большинстве случаев заезженные фразы или собственные домыслы. Не знаю, будут ли такие знания когда-либо полезными для Чехословакии. Если же мы действительно что-то хорошо знаем, то это касается жизни «маленького» чешского или словацкого человека, жизни средних слоев, в которых столько вежливости и мягкости, что им просто все равно, что у нас, эмигрантов, нет родины. Они к нам относятся действительно по-братски, а мы им отвечаем искренней благодарностью. Однако нам не знакомы ни политические трудности, ни экономические проблемы Чехословакии, не знаем мы много и о чешской литературе и искусстве, интеллектуальной жизни, религиозных направлениях и движениях. Спросит ли кто нас в будущем о чешской литературе, мы будем вынуждены признаться, что чешские писатели не проявили к нам никакого интереса, или примемся восторженно хвалить единственного фельетониста, которого регулярно читаем по привычке. Мы имели бы интерес к таким вещам, если бы у нас были средства к его удовлетворению» [467].