Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Ивинская позвала на помощь свою дочь Ирину и нескольких близких друзей Пастернака, и они стали обсуждать проект письма. Травля Пастернака приобретала все более зловещие очертания; Пастернак получал письма с угрозами; ходили слухи о возможном разгроме дачи в Переделкине [633] Там же, 265. . Как-то ночью местные хулиганы [634] Gladkov, Meetings with Pasternak, 168. швыряли камни в дачу и выкрикивали антисемитские оскорбления. После речи Семичастного [635] Служебная записка посольства Великобритании в Москве 8 декабря 1958 — см.: Nobel Prize for Boris Pasternak Classmark FO 371/135422, National Archives, London. боялись выходок у дома Пастернака. В Переделкино даже вызвали наряды милиции.

Хесин также сообщил Ивинской: если Пастернак не раскается, его вышлют из страны.

«Надо отступать, и мне ясно показалось — иначе нельзя», — писала Ивинская. Она была против предложения дочери Ирины, которая считала, что Пастернак не должен каяться. Позицию Ивинской поддерживала без конца курившая Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой. Эфрон в то время только что вернулась в Москву после 16 лет в лагерях и ссылке; она не думала, что с помощью письма можно многого достичь, но считала, что оно не повредит [636] Емельянова. Пастернак и Ивинская: провода под током, 212. .

Они вместе переписали письмо, составленное Грингольцем, стараясь выдержать стиль Пастернака. Ирина и Кома Иванов отвезли черновик Пастернаку в Переделкино. Он встретил их у калитки. «Как вы думаете, с кем меня вышлют [637] Иванов В. Звезда. 2010. № 2, 120. ? — спросил он. — Я думаю: в русской истории те, кто жил в ссылке, значили для страны гораздо больше: Герцен, Ленин».

Они втроем пошли на переделкинскую почту, где Пастернак долго беседовал с Ивинской по телефону. Он согласился прочитать письмо и внес только одно исправление — добавил, что он связан рождением с Россией, а не с Советским Союзом. Он подписал еще несколько чистых бланков на тот случай, если друзьям придется еще что-нибудь исправить. Его желание сопротивляться ослабевало.

«Уважаемый Никита Сергеевич.

Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству.

Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».

Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.

Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.

Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Ирина с приятельницей отнесли письмо на Старую площадь в ЦК. Они спросили охранника, курившего при входе, кому можно передать письмо для Хрущева.

«От кого [638] Емельянова. Легенды Потаповского переулка, 136–137. ?» — спросил охранник.

«От Пастернака», — ответила Ирина.

Охранник взял письмо.

На следующий день злобные нападки достигли вершины в Доме кино, здании, построенном в стиле конструктивизма, недалеко от Союза писателей. Около 800 писателей Московского отделения СП собрались в главном зале; на повестке дня стоял один вопрос — «поведение Б. Пастернака». Собрание призвано было одобрить исключение Пастернака из Союза писателей СССР и, вслед за Семичастным, требовать выслать Пастернака на Запад. Посещение было обязательным; самые смелые просто сказались больными. В зале уже царила взволнованная, возбужденная атмосфера, когда Сергей Смирнов открыл собрание. Смирнов говорил долго и повторил обычные обвинения, выдвинутые против Пастернака: отдаленность от народа, посредственная проза его шокирующего романа, предательство из-за сговора с иностранцами. «Он послал рукопись итальянскому издателю [639] «Judgment on Pasternak: The All-Moscow Meeting of Writers, 31 октября 1958, Stenographic Report», Survey (июль 1966), 134–63. Фельтринелли, ренегату и дезертиру из прогрессивного лагеря, а вы знаете, что нет худшего врага, чем отступник, и что ренегаты питают особенно сильную ненависть к тому, что они предали». Иногда бурное возмущение Смирнова доходило почти до смешного: «Нобелевская премия досталась фашиствующему писателю Камю, который почти не известен во Франции и которому… не протянет руки ни один порядочный французский писатель». По залу прокатывался одобрительный гул; кто-то кричал: «Позор!» Определяющими в речи стали не гнев, но подводные течения: зависть и давняя неприязнь. Они проскальзывали в презрительном тоне Смирнова и в том, как он зло пародировал [640] Ивинская. В плену времени, 306. манеру Пастернака говорить. Миф о Пастернаке раздут группкой его друзей, говорил Смирнов, и это один «из совершенно аполитичных поэтов, дитя в политике, которое ничего не понимает и заперт в замке «чистого искусства», где он выпускает свои талантливые произведения… Из этой группировки, этого узкого кружка вокруг Пастернака мы слышим охи и ахи о его таланте и величии в литературе. Давайте не будем забывать, что среди друзей Пастернака были люди, которые утверждали на собраниях: когда произносится имя Пастернака, нужно вставать».