Война была механизмом по трансформации людей не только в «обычных» героев, но и в синтоистских богов. Подсказанные подсознанием формы обожествления затрагивали те ментально–эмоциональные структуры, которые служили делу канонизации пилотов–камикадзе. Эта канонизация проводилась в соответствии как с религиозными требованиями, так и с установками более широкого плана, предполагающими, что пилот–смертник ведет борьбу прежде всего сам с собой. Поэтому пропагандистская машина делала акцент не столько на ущербе, который он нанес врагу, сколько на сцене прощания, которая приобщала его к божествам.
Один из смертников в своем предполетном письме сообщал родителям, что атаку на авианосец будет сопровождать оператор, так что, возможно, они смогут увидеть своего сына в кинохронике. Правила традиционного самурайского способа свести счеты с жизнью тоже предполагали публичность — зрителей и ««помощника», который отрубал голову самоубийце. Предполагалось, что главным судьей человека выступает не он сам, не бог, а люди. Японец не был в состоянии освободиться от их внимательных глаз даже в момент смерти. Одного сознания собственной правоты было недостаточно — требовались свидетели. Отсюда обыкновение вешать в кабине фотографию любимого человека, как правило, матери.
В японской армии, как уже сказано, не награждали орденами и медалями за храбрость и мужество при жизни. Они могли быть вознаграждены только посмертно — внеочередным продвижением по службе. Добровольная смерть была средством своеобразной вертикальной мобильности. Смертники живо и с удовольствием представляли себе сцену, когда родителей извещают о геройской смерти их сына. Сцена посещения ими святилища Ясукуни вставала перед глазами и согревала душу. Смерть обладала такой очистительной силой, что смывала все грехи. В обращенном к своим домашним предсмертном письме водителя человекоуправляемой торпеды говорилось: «Я рос балованным ребенком и доставил всем вам много беспокойства и трудов. Но, пожалуйста, простите мне все это, когда вы узнаете о моей смерти».
В 1943 году Япония потеряла два острова на Алеутском архипелаге, отвоеванном у Америки. Гарнизон Кыски успешно эвакуировался, гарнизон Атту был полностью истреблен американцами. После убийственных бомбардировок японские солдаты (обессилевшие от голода, лишенные боезапаса, раненые, контуженые) не сдались, а поднялись в полный рост и пошли в последнюю смертельную атаку, не имея никаких шансов ни на спасение, ни на победу. О Кыски японская пресса почти не писала, хотя по всем меркам военного искусства это была успешно проведенная операция, спасшая гарнизон от неминуемой смерти. Именно солдаты с Атту превратились в метафору доблестного служения родине и императору. Погибая на поле боя, японец становился «ратным богом», который защищает Японию. И чем больше было таких смертей, тем сильнее становилась Япония. «Правильная» смерть служила мерилом жизни, смывала грехи и открывала путь к миру. Считалось, что с окончанием войны настанет вечный мир и «ратные боги» превратятся в «богов мира».
Смерть на поле боя была эквивалентом персонального очистительного ритуала, предвестником общей победы и вечного мира. «Смерть красит человека» — таково было убеждение японцев того некрофильного времени.
При этом утверждалось, что представители других народов на такую смерть не способны. Выдающийся певец японского духа писатель Хино Асихэй утверждал: «Как может вражеская Америка, избравшая мерилом исключительно цифры и вещи, понять красоту духа, который не имеет отношения ни к цифрам, ни к вещам? По отношению к японским воинам, которые, даже находясь в меньшинстве, сражаются до последнего солдата, американцы способны почувствовать лишь испуганное удивление. Поголовная и добровольная смерть японских воинов способна вызвать у врага лишь чувства бессмысленности и ужаса — ведь враг не ведает красоты смерти».
Таким образом, японцы и иностранцы различались не только по способу жить (беззаветное служение японца императору), но и по способу умирать, который тоже являлся одним из средств служения и проявления верноподданничества.
Противник представлялся не столько мишенью, сколько средством для пестования духа. При таком настрое, когда главным жизненным актом являлась собственная смерть, соображения военной тактики и целесообразности отходили на второй план. Смерть летчика была для страны потерей. Потеря сына была для семьи трагедией. Однако ни сами воины, ни командование не думали о том, что следует беречь жизнь. Японский воин середины ХХ века действительно походил на средневекового самурая. Для того тоже самым главным было избежать индивидуального позора. Думать о спасении означало дорожить своей жизнью. А это противоречило кодексу чести. Мысль о том, что ты сделал все для победы, была важнее самой победы. Мысль о том, что после смерти твоим родственникам доставят ящик, перевязанный крест–накрест веревками (знак позорной смерти), заставляла искать смерти на поле боя. Проиграть битву не означало покрыть себя позором. Позором были страх смерти и малодушие. Японские пленные не доставляли хлопот победителям — по той причине, что воины императорской армии в плен не сдавались ни при каких обстоятельствах. Они не знали, что такое белый флаг. Они предпочитали совершить харакири, пустить пулю в лоб, подорвать себя гранатой, броситься на врага без оружия, чтобы быть застреленным. Победа над собой означала для них победу вообще. В плен попадали только тяжелораненые и контуженые. Во время Второй мировой войны на 120 погибших японцев приходился только один человек, попавший в плен. В войсках западных стран на трех убитых приходился один пленный.
Читать дальше