Вячеслав Навроцкий - Россия и движущие силы истории. Книга 2. Цивилизация психологической войны

Таким образом, по мнению Берка, «мирное преобразование государственного строя Франции было не только возможно, но и реально велось в годы правления ее последнего короля» (Чудинов 1996). Такой же взгляд на французскую революцию был у Токвиля, который полагал, что Франция 1780-х не находилась «в упадке; скорее можно было сказать в то время, что нет границ ее преуспеянию…» (Токвиль 1997). Однако эта точка зрения была подвергнута яростной критике как соратниками Берка (вигами) в Англии, так и либеральными историками во Франции. В XX веке мнение Берка принималось всерьез только сторонниками «теории заговора». Ральф Эпперсон в свой знаменитой «Невидимой руке» описывает Францию Людовика XVI почти теми же словами, что и Берк:

«Правда состоит в том, что до Революции Франция была наиболее процветающей из всех европейских государств. Франции принадлежала половина денег, находившихся в обращении во всей Европе; за период с 1720 по 1780 гг. объем внешней торговли увеличился в четыре раза. Половина богатства Франции находилась в руках среднего класса, а „крепостным“ земли принадлежало больше, чем кому-либо другому. Король уничтожил использование принудительного труда на общественных работах во Франции и поставил вне закона применение пыток при дознании. Кроме того, король основывал больницы, учреждал школы, реформировал законы, строил каналы, осушал болота для увеличения количества пахотной земли, и построил многочисленные мосты, чтобы облегчить движение товаров внутри страны» (Эпперсон 1999).

Что касается академической историографии, то она на протяжении двух столетий трактовала «Размышления» Берка как памфлет, основанный не на фактах, а на эмоциях и идеологических предпочтениях консерватора. Ситуация стала меняться лишь к концу XX века. Если раньше историки либерального направления трактовали революцию 1789 года как борьбу французской нации с деспотизмом, а историки социалистического и марксистского толка видели в ней победу капитализма над феодализмом, то к концу XX века эти версии наконец-то были отброшены как примитивные и противоречащие фактам. Ученые пришли к согласию, что французский абсолютизм весьма далеко отстоял от «деспотизма», а общественный строй Франции – от феодализма (более того, теперь ставится под вопрос правомерность использования этого термина даже как обобщающей характеристики средневековой Европы). Этой точки зрения придерживается, в частности, один из крупнейших в современной Франции специалистов по «Старому порядку» Жан-Кристиан Птифис, автор подробнейших биографий Людовика XIV и Людовика XVI (Petitfils 2002, 2005). В этом же направлении произошли изменения и в российской историографии (Чудинов 2006).

Указанный пересмотр оценки роли «объективных» и «субъективных» факторов в динамике французского общества эпохи Людовика XVI дает дополнительное основание для проведения аналогии между революцией 1789 года во Франции и революцией 1917 года в Российской империи. Александр Солженицын в своей статье «Черты двух революций» справедливо замечает: «В обеих странах именно перед революцией было достигнуто общественное благосостояние наибольшее – как сравнительно с предшествующими десятилетиями, так и с послереволюционными. Царствования Людовика XVI, как и Николая II, были экономически самыми благополучными эпохами» (Солженицын 1993).

Еще одна общая черта революций во Франции и в России – наличие подготовительного этапа в виде пропагандистской кампании, подводящей общество к «моральной революции» (выражение Берка). Вот как пишет об этом сходстве Солженицын:

«Тут мы касаемся некоего решающего и проницающего свойства именно этих двух революций: что обе они проявились как революции идеологические. Обе они взорвались вследствие реальных обстоятельств, но обе они имели столетнюю подготовку в просвещении, философии, публицистике. В обоих случаях у трона не было никакой развитой политической доктрины и еще меньше – способности активно распространять в народе свои убеждения. Зато именно правящий класс более всего воспринимал новую философию, подрывающую традицию – и монархическую, и религиозную. Революция произошла в духе раньше, чем в реальности, власть была обессилена философами, публицистами, литераторами. Идеология задолго, и беспрепятственно, опережала революцию и распространялась в образованных умах. …В составе этих убеждений особенно настойчивой была струя антиклерикальная, затем и антихристианская, очень яростная во французских просвещенных кругах, а в России – в их большевицкой оконечности. В обеих странах самым неверующим классом было дворянство, от него и расплывалось распространение неверия, уже как мода, к которой стыдно становилось не присоединиться. Эта коренная антирелигиозность идеологии (коренная, потому что вместо религии она предлагала саму себя) сказалась на особо разрушительном и жестоком характере обеих революций: вместе с государственным строем сотрясались и религиозные и нравственные законы, ничто не оставалось опорой. По взрывчатости идей, по широте взятых задач – обе революции с самого начала являются феноменом международным: „освободить человечество“, преобразовать не только свою страну, но весь мир» (Солженицын 1993).