Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Также в типичной манере «полицейских государств» раннего Нового времени Москва грозила тяжкими санкциями, регулируя повседневную жизнь и активно вмешиваясь в личную, как видно уже по Соборному уложению. Усиливаются наказания за незаконную продажу алкоголя: указом 1654 года незаконное домашнее производство и продажа подобных напитков наказывались штрафом, нещадным битьем кнутом в торговые дни и заключением в тюрьму на пять или шесть дней «смотря по человеку» (то есть по его социальному статусу). Указная грамота пермскому воеводе запрещала несанкционированную продажу вина под страхом смертной казни, наказания и ссылки. Так, служилым людям грозила конфискация земель, их людям и крестьянам – отсечение руки и ссылка в Сибирь, торговым людям, дворцовым и монастырским крестьянам – телесное наказание, конфискация и ссылка в Сибирь [622].

Некоторые из этих суровых норм засвидетельствованы на практике, часто как показательные наказания. В 1626 году тобольскому воеводе было приказано подвергнуть наказанию за убийство управляющего дворцовым имением всю деревню. Он должен был казнить зачинщика, бить кнутом и сослать остальных причастных к убийству, а всю деревню – подвергнуть штрафу. Такой способ коллективного, но дифференцированного наказания был в широком ходу в течение Тринадцатилетней войны 1654–1667 годов. Например, указ 1659 года о борьбе с разбойными бандами, грабившими по дорогам и в деревнях в Коломенском и Каширском уездах, предписывал два уровня наказания: «пущих заводчиков по человеку в городе» повесить («чтоб, на то смотря, неповадно было иным воровать»), а остальных «воров» нещадно бить кнутом. Подобное же распоряжение встречаем в июне 1656 года: шляхетские крестьяне Минского уезда собирались в шайки и занимались разбоем; 56 человек было поймано, но из них 30 сумели бежать, а 24 или 26 человек остались в минской тюрьме. Из последних было велено повесить 20 «пущих воров» независимо от индивидуальной вины. Показательное коллективное наказание фигурирует и в указе 1655 года о наказании беглых холопов. Если боярский холоп подобьет других бежать с ним, то, если их было двадцать или тридцать, следовало повесить от четырех до шести человек, а остальных бить кнутом; если бежало пять – десять человек, то все равно нужно было повесить двух или трех или хотя бы одного человека [623].

По Новоуказным статьям 1669 года уровень санкционированного государством насилия, что неудивительно, был поднят еще выше. В них были расширены две главы Соборного уложения, трактовавшие уголовное право, причем теперь эксплицитно приводились византийские нормы об обезглавливании (ст. 79). По сравнению с Уложением Новоуказные статьи смещали наказания от тюремного заключения к более широкому применению членовредительства, а также демонстрировали более строгий подход к определению умысла. Например, если человек, «побранясь во пьянстве», в тот же день подстережет своего противника и убьет его, то за это положена смертная казнь как за предумышленное убийство (ст. 81); если, ненамеренно убив человека, кто-то затем ограбит труп, то его следует высечь кнутом и отсечь левую руку и правую ногу (ст. 82). И напротив, из римского права Новоуказные статьи заимствовали определенные смягчающие элементы, такие как представление, что при детском возрасте (до 7 лет) и слабоумии убийство не вменяется в вину (ст. 79, 108) [624]. Явные ссылки в Статьях на византийские «градские законы» показывают, что во второй половине XVII века Московское царство находило в римском уголовном праве ту силу судебного принуждения, в которой оно нуждалось для все более интенсивного воплощения своего проекта государственного строительства. Другой вопрос, насколько государство в лице своих агентов могло проводить в жизнь такие наказания.

На первый взгляд система наказаний XVII века не оставляла места для социально дифференцированных наказаний. Государство было готово карать всех и вся, лишь бы добиться своих целей: сбора налогов, осуществления военных преобразований, контроля над государственным аппаратом, закрепощения, действия уголовного законодательства. Но на деле социальный статус продолжал сказываться на том, как именно каждый данный индивид был подвержен наказаниям, хотя, конечно, полного освобождения от телесных наказаний не имела ни одна социальная группа [625]. Это кажущееся противоречие может быть разрешено при взгляде на ключевой аспект московских представлений о правосудии. Соборное уложение провозглашало правосудие для всех: «Чтобы Московского государства всяких чинов людем, от болшаго и до меншаго чину, суд и росправа была во всяких делех всем ровна», – и только в одном месте свод едва намекает на право царя отходить от буквы закона, объявляя помилование. Но не следует думать, что эта декларация означала современную концепцию равенства перед правосудием. Скорее здесь подразумевается, что все подданные царя могли рассчитывать со стороны государства на правосудие, но при этом доступ к царю для каждого определялся коллективными социальными маркерами: принадлежностью к тому или иному классу общества, религией, этническим происхождением или сочетанием перечисленного. Джейн Бербанк назвала это российским «имперским правовым режимом», Джордж Вейкхардт – социально дифференцированной формой «надлежащих законных процедур»; Валери Кивельсон показала, как реализовывалась подобная политика во взаимоотношениях с коренными народами Сибири [626].