Константин Соколов - Пламя над Волгой. Крестьянские восстания и выступления в Тверской губернии в конец 1917–1922 гг.

Власть он считал еврейской, причем эти обвинения звучали только в адрес руководства партии, на местный уровень никак не экстраполировались. Возмущался гонениями на православие, распространял слухи о переезде синагог в лучшие дома Петрограда. «Жиды хотят завоевать мир и повелевать народами» – он разделял это распространенное в годы революции убеждение [365].

В единственном сохранившемся черновике листовки к крестьянам [366]Калявин основной акцент делает на братоубийственной войне, на том, что белые – такие же труженики, которые не хотят признавать власть тиранов, воров и убийц. То есть реальную ситуацию он не знал и заменял ее собственными представлениями, основанными на примитивном социализме. В листовке он пытается объяснить, что все жители Советской России обречены на смерть от голода, потому что у них отбирают плоды их трудов. В обращении в исполком в августе 1919 года писал, что от этой власти ничего хорошего нет, что большинством народа она не признается, держится благодаря силе, что это власть не социалистов, а грабителей. Но настанет пора, и падет произвол – такие заявления говорят о том, что ему были близки даже народнические настроения.

Листовки, распространявшиеся накануне захвата исполкома, не сохранились, по свидетельским показаниям, они были более жесткими – с призывами к свержению советской власти, с угрозами репрессий по отношению к советским работникам и коммунистам [367]. Любопытно, что плакат с призывом к созыву Учредительного собрания, вывешенный в захваченном здании Мартыновского волисполкома, – единственный документ (упоминания о нем содержатся в нескольких свидетельских показаниях), который может говорить о некоторых изменениях во взглядах Калявина в пользу широкого народовластия, поскольку нигде более тема Хозяина земли Русской в его записях не звучит.

После того как стало ясно, что никто из земляков его поддерживать не будет, что распространить идеи «правильного» социализма не получается, Калявин частично разочаровывается в своих взглядах, при встречах со знакомыми советскими служащими просит исхлопотать для него амнистию.

Можно говорить о том, что в конце весны 1920 года он искренне раскаялся в своих поступках, был готов внешне подчиниться власти. Обвиняет в происшедшем он уже себя: «Что мне было надо, меня бы не обобрали, я бедный» и т. д. В дневнике звучат претензии к обществу: «Я их защищал, а от них – никакой поддержки» [368]. Притом что помощь он получал, но, очевидно, ждал большего – не материальной, а идейной поддержки и т. д. И здесь же звучат обвинения в адрес земляков: не слышал ни одного сочувственного слова, не говоря о материальной поддержке, – опять же получал это, но, очевидно, рассчитывал на большее.

В мае 1920 года в обращении в Краснохолмскую следственную комиссию он уже заявляет, что его очернили перед властью, что весь вред от него – только в том, что он любит свободу и не дал себя арестовать. «Я добыл свободу в 1917 году и не собираюсь ее отдавать» – тем самым он заявляет, что является большим социалистом, чем те, кто находится у власти. Отвращение к ним становится главным, он пишет:

«Когда после перехода власти 25-го октября 1917 г. когда народ взял власть в свои руки и мои товарищи стали комиссарами… и стали с презрением смотреть на своих бывших товарищей рабочих… во мне произошел переворот в другую сторону. (…) Я убедился, что это не единичные факты, а почти сплошь. (…) значит и власть пополнили люди не идеи, а карьеры» [369].

Его идеалистическое социалистическое мышление проявлялось и в убежденности в том, что преследуют его в первую очередь за свободу слова. А поскольку он отказался от агитации и не намерен никому мстить, то искренне не понимал, почему его не оставят в покое. По сути, Калявин не считал себя виновным и, поскольку не видел за собой преступления, не был согласен и с тем, что должен понести наказание.

Его заявление о готовности сдаться при гарантии жизни и свободы, готовности поступать по указанию власти – это согласие спрятать убеждения и быть «как все», то есть полный отказ от идейной борьбы, которую ранее он считал смыслом своей жизни. При этом в последних обращениях звучит совершенно неожиданный посыл: «Я помогаю власти, поскольку указываю на нарушения, на незаконные действия коммунистов, а меня за это еще и преследуют». Теперь именно этот момент он объявляет причиной своего возмущения и выступлений. Более того, в обращениях в органы власти он тщательно перечисляет фамилии «неправильных» коммунистов. Здесь, несмотря на кардинальную ломку прежней жизни, проявляет себя архетип массового сознания российского крестьянства: власть наверху обязательно разберется в тех нарушениях, которые творятся на местах.