Константин Соколов - Пламя над Волгой. Крестьянские восстания и выступления в Тверской губернии в конец 1917–1922 гг.

Во время восстания определенную роль сыграла дезертирская организация: из Ильинской волости они привезли винтовки и патроны, а также отправляли своих представителей в три соседние волости для агитации о присоединении к движению [236]. Но успеха эти меры не принесли.

Восстановленный реввоенсовет из представителей ГубЧК и следственная комиссия арестовали тридцать человек, со стольких же взяли подписку о невыезде. Весь чрезвычайный налог был собран за два дня, на волостном съезде советов крестьяне отмалчивались и проголосовали за предложенную коммунистическую резолюцию. Суд по делу о восстании состоялся уже в августе. Приговор был довольно суровым: одного – к расстрелу, нескольких к условному расстрелу, большинство – к лишению свободы и только несколько человек оправдали [237]. Можно предполагать, что заключение в основном было заменено отправкой на фронт – в большинстве приговоров того времени фигурирует именно эта формулировка.

Кстати, добросердечного культработника Жукова арестовали 14 апреля и тоже хотели отдать под суд, хотя даже сотрудники комиссии по делам борьбы с дезертирством говорили, что он к организации дезертиров никакого отношения не имеет и даже на митинге агитировал их идти на фронт. ГубЧК обвинила его за процитированные выше слова в критике Красной армии, чего он не имел права делать как советский служащий. Были даже задействованы секретные агенты, чтобы выяснить, чем на самом деле занимается культработник Жуков и не враг ли. Но ничего нарыть им не удалось, да и куча сел приняли постановления на сходах, что, кроме как просветительской, никакой другой деятельностью он не занимался. Несмотря на это, дело было закрыто только по амнистии к годовщине революции, а Макара отправили туда, куда он телят не гонял, – на фронт [238]. Что тогда было равносильно обвинительному приговору.

Пожалуй, нигде все претензии тверского крестьянства к советской власти в период весны – лета 1919 года не были выражены так ясно и четко, как в резолюции собрания населения Флоровской волости Калязинского уезда. Да и события, предшествовавшие ее принятию и последовавшие за ней, как нельзя лучше иллюстрируют отношения между властью и населением в то время.

Примыкавшие к Московской губернии уезды – Кимрский, Калязинский, Корчевской – в годы Гражданской войны оказались в особенно тяжелом положении. Крестьян, как таковых, здесь почти не было, все жили ремеслом и отходом в Москву. А тут, на тебе, революция, и никакой работы в столице, возвращайся в деревню и паши землю. И вноси продразверстку и прочие налоги. А с чего?

Вот какие данные приводятся не где-нибудь, а в докладе московского эмиссара Сосновского: из 13 тысяч населения Флоровской волости 7 тысяч голодает. Нет никаких промышленных продуктов, дошли до того, что оси телег смазывают сметаной, так как нет дегтя и машинного масла. И при этом пуд льняной тресты, основного сельскохозяйственного продукта в этой местности, стоит 40 рублей, а коробок спичек – 5 рублей. Нет дров, нет покосов, лошадей не хватает, корова в среднем одна на пятнадцать человек. И при этом, помимо продразверстки, наложено 580 тысяч рублей чрезвычайного революционного налога, из которого удалось собрать всего 140 тысяч. Живи и радуйся, крестьянин, благодари советскую власть. А Флоровская волость – строптивая, разоблаченного во взятках местного советского работника Виноградова погнали вон, так он устроился в уезде начальником отдела управления с понятными для волости последствиями. Ну и в целом в уезде никто и не думал отказываться от комбедовских методов: в советы выбирать только большевиков, если беспартийного выбрали – чтобы вступал в партию, а то не дадим работать [239].

Местный волисполком тем не менее особой активности в выполнении распоряжений советской власти не проявлял. Но в июне началась перепись лошадей и усилилась борьба с дезертирством. 14 июня в волости приступили к учету лошадей, который шел спокойно, было переписано 530 голов.

Но 17-го числа крестьяне двинулись не к переписчикам, а к волостному исполкому. Сбор был достаточно стихийным, и в основном народ просто шумел и высказывал представителям уезда все, что о них думает, в свободной форме: «Не хотим больше подчиняться, что чаша переполнилась нашего терпения, довольно пограбили, разорили крестьян и дожилися до мату. Крестьянин дай лошадь, корову, хлеб, а крестьянину фиг, мыла и того уже не стало, обовшивились, нет дегтя колеса мазать, сметаной мажем» (знаки препинания расставлены мной. – К. С. ). Советские работники не придумали ничего лучше, как врать о том, что никто лошадей отбирать не будет, а все это так, для статистики. Но их подняли на смех, спросив: зачем тогда в бланках учета пишут, какую в обоз, какую в кавалерию? Крестьяне продолжали наседать на учетчиков: почему отбирают хлеб, почему грабят мешочников на железной дороге? А когда заговорили снова про учет, то мнение было однозначным: «Все закричали ни 1 лошади не дадим, ни 1 солдата». Напряжение нарастало с каждой минутой. Учетчика Валентина Шульгина схватили за галстук, сбили шляпу, насмехались над внешним видом, обыскали. Карточки учета отобрали, но не уничтожили до волостного собрания [240].