Борис Пудалов - Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

Анализируя причины успеха похода Бату-хана на Русь, И.Н. Данилевский, посвятивший этим событиям раздел в своем курсе лекций, признает: «Конечно, одной из причин побед монгольских отрядов была разобщенность сил противника, связанная с недооценкой сил врага и с самими удельными порядками, царившими в то время на Руси» [125]. Впрочем, здесь же автор призывает не преувеличивать отрицательные последствия феодальной раздробленности: «Удельная система вовсе не была неодолимым препятствием для организации совместных выступлений вооруженных сил нескольких княжеств» [126]. Однако приведенные И.Н. Данилевским примеры (поход русских князей на половцев в 1170 г., Андрея Боголюбского на Новгород в 1173 г. и на Киев в 1174 г.) едва ли можно признать удачными: князьям изредка удавалось объединить немногим более 10 тыс. конных и пеших ратников [127], которым противостояли либо отдельные русские города, либо разрозненные кочевья половцев. Но на что могли надеяться десять или даже пятнадцать тысяч русских воинов, с трудом набранных, наспех обученных, измотанных долгим переходом и вдобавок не имеющих единого командования, против многотысячного монгольского войска?..

Понимая это, И.Н. Данилевский замечает: «Нельзя не учитывать и того, что монгольская армия была блестяще организована и прекрасно вооружена. Следует помнить и о том, что западный поход Батыя обеспечивался всеми ресурсами Великой Монгольской империи…» [128]— и, заметим в скобках, не подвергшейся еще феодальной раздробленности. Автор справедливо призывает «осторожно относиться к оценочным суждениям на этот счет, широко распространенным в отечественной литературе (особенно краеведческой)» [129] — но, приводя мнения Г.В. Вернадского, Дж. Феннелла и свидетельство венгерского монаха-доминиканца Юлиана, вынужден признать: «Видимо, все-таки армия Батыя должна была насчитывать, по меньшей мере [выделено мною. — Б.П .], несколько десятков тысяч человек (…) Судя по всему, численный перевес у монголов все-таки был». И тут же И.Н. Данилевский оговаривается: «Однако вряд ли можно говорить о «подавляющем» превосходстве противника в живой силе» [130]. Собранные в ударный кулак несколько десятков тысяч монгольских всадников, хорошо вооруженных и привыкших воевать, против примерно полутора десятков тысяч владимиро-суздальских и рязанских дружинников и ратников, конных и пеших, разбросанных на большом пространстве, — это ли не подавляющее превосходство?! Ведь неслучайно в Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» говорится о пришедших на Рязанскую землю татарах: «множьство бещисла, акы прузи [как тараканы. — Б.П .]» [131]. Признавая, что летописец подчеркивает многочисленность татар, И.Н. Данилевский считает, что «это не только (а может быть, и не столько) «документальное» описание, но и характеристика врага», «немаркированное цитирование библейских текстов» [132]. По логике автора получается, что древнерусские книжники, для которых монголо-татары были врагами, переносили на них библейский образ многочисленного врага, при этом завышая силы противника. Между тем, судя по источникам, известным и И.Н. Данилевскому, монголы действительно имели перевес над силами русских и с точки зрения последних были весьма многочисленными, а потому — в полном соответствии с нормами литературного этикета! — при их описании использовались устойчивые стилистические формулы образа «множества врагов», в том числе и заимствованные из библейских текстов [133]. Иными словами, не враждебность монголов заставила изображать «множество врагов», а реальная многочисленность монгольского войска стала причиной появления соответствующих летописных характеристик.

К сожалению, «перевернутая» логика рассуждений, подмена причины следствием способна привести к весьма спорным выводам. Отметив, что, «судя по ранним летописным повестям о нашествии Батыя, на русских землях, завоеванных ордынцами, преобладали настроения, которые никак не могли способствовать организации сколько-нибудь масштабного отпора захватчикам», И.Н. Данилевский далее утверждает: «Широкое распространение эсхатологических ожиданий, видимо, сыграло далеко не последнюю роль в «снижении обороноспособности страны». Во всяком случае, представляется, что именно этот фактор (а не только пресловутые «отрицательные последствия феодальной раздробленности») мог существенно помочь монгольским военачальникам в покорении северо-западных [?! — Видимо, все же северо-восточных. — Б.П .] русских земель» [134]. Действительно, ощущение близости Страшного Суда глубоко присуще и летописи, и древнерусской книжности в целом, вплоть до XVII в. Участившиеся княжеские междоусобицы (в обстановке той самой пресловутой «феодальной раздробленности»), голод и эпидемии к 1230-ым гг. неизбежно должны были обострить чувство приближения «последних времен». Однако эсхатологические ожидания отнюдь не мешали владимиро-суздальским князьям в союзе с муромцами успешно воевать против Волжской Булгарии и мордовских племен. Но монголы — это не булгары и не мордва. Превосходство монгольского войска и его первые военные успехи обусловили у русских понимание невозможности победы и привели к растерянности: «Тогды же бѣ пополохъ золъ по всеи земли, и сами не вѣдяху и гдѣ хто бѣжить» [135]. Иными словами, рост эсхатологических ожиданий в русском обществе происходил вследствие покорения и страшного разгрома русских земель, но не был причиной тому.