Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

Вид жилища знаменитого оракула мог разочаровать Александра. Взглянув на это лишенное украшений здание, едва ли достигавшее двадцати метров в длину и десяти — в ширину, с его убогим передним двором, римский эпический поэт Лукиан не смог удержаться от вздоха: «Никакого роскошного храма не воздвигли ему народы Ливии. Бедный, населенный по священному обычаю прошлых времен, не обесчещенный богатством скромный — дом божества древнейших родов…»

Александр был принят жрецами, и ему единственному было разрешено, не переодевшись, войти в святилище — помещение площадью примерно в двадцать квадратных метров, перекрытое сверху пальмовыми стволами. Здесь он задал верховному жрецу свои вопросы. Когда спустя продолжительное время он вышел, его окружили друзья и захотели узнать, о чем он спрашивал и какие получил ответы.

Он сказал: «Я узнал то, что хотел узнать, и ответы пришлись мне по сердцу».

Эта реплика свидетельствует о тонком психологическом приеме, который часто и успешно использовался царем: теперь каждый мог трактовать его слова по-своему. Ореол мистики и загадочности только придавал вес сказанному. Сам Александр и не думал приподнимать таинственную завесу. Историки также не могли удовлетворить свою любознательность. Александр писал матери о том, что услышал нечто такое, что могло бы чрезвычайно заинтересовать ее, однако это услышанное не могло быть сообщено в письме, и он обещал рассказать ей обо всем при следующем свидании. Но они так больше и не встретились.

Лишь один вопрос (и ответ на него) нам точно известен. Когда на пути в Азию Александр хотел выйти под парусами из дельты Инда в море, он сказал: «Теперь я принесу жертву тем богам, которые подтвердили в Сиве мое происхождение от Аммона».

Вскоре «событие в Сиве» обросло домыслами, потом поползли слухи, наконец, появились сплетни, а греческие сплетники были мастерами своего дела; ко всему этому добавилась и досужая болтовня, которая не утихала в солдатских лагерях. Утверждали, что никто не может победить Александра, что в будущем он завоюет весь мир, что он может творить чудеса, по ночам общается с богами и сам является богом, потому что, когда он спросил жрецов, все ли убийцы его отца понесли наказание, они дали ему понять следующее: «Никто не смог бы убить твоего отца». Над убийцами же Филиппа, над всеми вместе и над каждым в отдельности, по их мнению, свершился суд земной справедливости.

Для подтверждения того, — что в жилах Александра текла божественная кровь, не нужны были ни слухи, ни сплетни, ибо имелось несколько свидетелей, слышавших все собственными ушами. «Благословен будь, сын Аммона!» — этими словами приветствовал верховный жрец появление царя. Для священнослужителя это было исключительно данью формальностям: в Мемфисе Александр был объявлен фараоном, а каждый фараон был любимцем Аммона, родным сыном бога солнца Ра. Так как греки в Египте и Малой Азии (а отчасти и в материковой Греции) отождествляли Аммона с Зевсом, то, таким образом, он считался также сыном самого великого бога-олимпийца. На следующем примере снова можно убедиться в том, как быстро распространялась молва: спустя несколько недель после возвращения Александра в Мемфис там появились послы из Дидим и Эритреи, «конкурировавших» святых мест, которые сообщили, что и их оракулы подтвердили тот факт, что он является сыном Зевса.

Считал ли себя сам Александр сыном Зевса? Из-за этого вопроса многие ученые рассорились друг с другом навсегда, а однажды вместо чернил даже пролилась кровь. Плутарх, трезво мысливший, всегда серьезно обосновывавший свои рассуждения биограф, писал: «Когда Александр был ранен стрелой и испытывал сильные боли, он сказал: «То, что здесь течет, — это кровь, а не та прозрачная и чистая влага, что струится в жилах богов». А когда однажды раздался сильнейший раскат грома и все испуганно вздрогнули, философ Анаксарх сказал ему: «Ведь это же сделал не ты, сын Зевса?!» Александр, смеясь, ответил: «Нет, я не хочу нагонять страх на моих друзей, чего бы ты охотно желал».

Он никому не позволял обращаться к себе как к сыну Зевса-Аммона — даже своим льстецам. Если же таковым его считали солдаты, то против этого он ничего не имел. Их веру он даже поощрял: тот, кто послан в бой богом, становится в сражении еще более мужественным и злым. Но с македонянами и греками — во всяком случае, теми, кто входил в его ближайшее окружение, — стали позже возникать тяжелые конфликты. В Спарте и Афинах его пропагандируемая схожесть с божеством порождала лишь язвительные насмешки. Демосфен оставил такое замечание: «Если он желает быть богом, ради Зевса, пусть будет им!»