Михаил Бойцов - Бог, Рим, народ в средневековой Европе

У истоков этих общеевропейских перемен стояли, как известно, итальянские гуманисты. В конечном счете именно они добьются того, что релевантным временем для европейцев станет классический Рим — тот самый, которым правили Юлий Цезарь и Нерон. Особо стоит вспомнить о гуманистах-эрудитах с их стремлением восстанавливать всевозможные детали минувшего. Осмысление постепенно накапливавшихся ими больших и малых отличий прошлого от настоящего и привело в конечном счете к нарастанию той самой «шероховатости» времен, что не позволяет нам сегодня так легко скользить вдоль оси времени в далекое прошлое. Авторам «Большой привилегии» тяга к точному воспроизведению исторических деталей еще не присуща. Фальсификаторы воспроизводили расхожие в их среде суждения, либо курсировавшие в устной форме, либо же взятые из современной им литературы. Тем не менее венские хитрецы очевидно исходили из того, что их знаний вполне достаточно для создания образа минувшего, который выглядел бы убедительным в глазах их главного читателя — Карла IV — и его окружения. Иными словами, их питала уверенность в том, что и при императорском дворе в истории Рима разбираются точно так же, как они сами — не хуже, но и не лучше. Собственно, даже самой градации на «лучшую» и «худшую» осведомленность в римской истории еще не могло быть в сознании фальсификаторов: это гуманисты будут вскоре щеголять точностью своих познаний перед другими гуманистами, чуть менее начитанными…

Утверждать, будто соратникам Рудольфа IV историзм был не присущ вовсе, все же несправедливо. Они прекрасно улавливали изменчивость времен хотя бы применительно к материальной стороне текста. На сегодняшний непрофессиональный взгляд, грамоты Генриха IV, Фридриха I, Генриха (VII) и Фридриха II внешне довольно похожи. Однако фальсификаторы старались не хуже нынешних палеографов уловить и передать самые мелкие особенности каждой из них, очевидно понимая, что правила оформления государевых дипломов со временем менялись — даже если не менялась сущность императорской воли. Логика текста, языковые обороты, метафоры могли оставаться неизменными, но пергамент, шрифт, написание особо значимых слов, канцелярские пометки с течением времен обязательно изменялись. При этом давние документы сильно не похожи на сегодняшние, а те, что были созданы в пределах последней сотни лет (вроде привилегии короля Рудольфа I), напротив, практически ничем не отличаются. Ход мысли здесь — не историка, а канцеляриста и архивиста, что заставляет нас обратить внимание на то, сколь заметно те или иные институции влияют на формирование исторической памяти. По сути сама мысль о создании «Большой привилегии» не могла появиться в голове у Рудольфа IV или Иоганна Риби, если бы в их распоряжении не было разобранного княжеского архива, где в относительном порядке хранились документы за несколько веков. Еще в XIII столетии наличие таких архивов у германских князей не было само собой разумеющимся. У князей часто не имелось постоянных резиденций, их дворы разъезжали по всей стране, а то и за ее пределами. Важные грамоты можно было сдать в монастырь, приближенный к правящему дому, каким у Габсбургов был Клостернойбург. Это обеспечивало надежное хранение документов, но, естественно, затрудняло повседневное обращение к ним княжеской канцелярии. Только создание собственного княжеского архива и систематическое использование его в работе канцелярии могло породить тот род историзма, который характерен для создателей «Большой привилегии». Именно поэтому ее исследователям стоит обратить внимание на разбор герцогского архива весной 1358 г. Институциональное развитие влияет на сознание вообще и на историческое сознание в частности.

В стремлении Рудольфа IV легитимировать сегодняшние политические амбиции с помощью правильным образом выстроенного минувшего не обнаруживается ничего революционного. Если бы фальсификаторы обошлись без изготовления Heinricianum, их произведение вошло бы в классику жанра как типичный пример средневековой политической подделки — разве что необычно подробной и разносторонне разработанной. Однако обе крайне рискованные грамоты «языческих императоров», без которых сочинители так и не смогли обойтись, придают всему памятнику особый колорит. Они свидетельствуют о серьезном сдвиге в системе ценностей, сопровождавшемся переменами в отношении как к прошлому, так и к настоящему.

Во-первых, ощущение себя в качестве члена политического сообщества стало превалировать над ощущением себя как члена сообщества религиозного. Если бы дело обстояло иначе, то Австрия получила бы свои основополагающие привилегии от христианских государей — Константина, Феодосия Великого, Карла Великого, а то и от римских пап. Язычество Цезаря и Нерона воспринимается сочинителями, конечно, как препятствие, но препятствие преодолимое. В то же время аргументация «от империи», а не «от веры» не стала еще само собой разумеющейся: авторы «Большой привилегии» сами переживали внутренний конфликт, передав его в рассуждении «Генриха IV» о том, что указы языческих государей могут иметь силу для христиан только после одобрения их христианским правителем.