Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Суд Достоевского не совпадает с приговором скотопригоньевских «мужичков». Автора «Братьев Карамазовых» страшит несоответствие формальной судебной процедуры подлинному человекознанию, неспособность обвинения и защиты разобраться в человеке как в целом. Поэтому любой приговор является «уклонением» в ту или другую сторону. Тот же суд, о котором идёт речь в келье старца Зосимы и который своим единственным мерилом избирает совесть, мыслим лишь при каком-то ином жизне устроении.

«Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз», – вот что, по свидетельству очевидца, «предложил» Достоевский, присутствовавший на знаменитом процессе Веры Засулич. Формула, казалось бы, совершенно утопическая: она предполагает неприемлемое для государства отделение осуждения от наказания. У скотопригоньевских судей (впрочем, как и у судей Веры Засулич) не было подобного выбора: они вольны либо обвинить, либо оправдать.

Третьего не дано.

Третьего не дано, но, может быть, весь роман Достоевского своим внутренним строем как раз и направлен к отысканию этой, по любимому слову Достоевского, фантастической возможности?

Христос в поэме Ивана Карамазова не ввергает, как этого следовало бы ожидать, великого инквизитора в геенну огненную, а целует старца (его поцелуй, тонко замечает В. Кантор, есть «поцелуй прощения за великие душевные страдания»). Сам целующий не произносит при этом ни слова – отдавший себя на заклание отказывается от суда. В отличие от героя автор поэмы (т. е. Иван Карамазов) судит мир по жёсткому и, казалось бы, неоспоримому счёту; сам он, однако, ничем не оплатил подобного права. Его мироотвержение не подкреплено отвержением мирового зла в себе самом.

Иван, упрекающий Бога за несовершенство его творения, «разрешает» Смердякову внести в это творение маленькую поправку: известно, чем закончился эксперимент. «Смердяков не теоретик», – говорит В. Кантор. Отчего же? Смердяков, пожалуй, не меньший теоретик, чем Иван (в своём, разумеется, роде). Но практик он и в самом деле более последовательный: он не убоялся осуществить связь «теории» с жизнью (вернее, со смертью). Литературная традиция восприняла именно Иваново отношение к побочному сыну Фёдора Павловича («лакей и хам»); в полном единомыслии с Иваном она отнеслась к Смердякову «слишком уж презрительно», не различив в действительно отталкивающем образе карамазовского повара равноценное со всеми другими людьми человеческое бытие. Смердякова принято считать «прорехой на человечестве», беспримесным воплощением абсолютного зла. Но абсолютное зло не в силах уничтожить самоё себя (дьявол бессмертен). Самоистребление Смердякова не означает пробуждения дремлющей в нём совести, и, однако, поступок этот заставляет читателя усомниться в характеристике, данной Смердякову Иваном. Ибо «лакей и хам», поднявший на себя руку, уже перестаёт быть таковым. Смердяков уходит из жизни после «идейной» измены Ивана – тот обманул его лучшие надежды. Смердякову скучно жить долее: то, что он воспринимал всерьёз и за что заплатил чужой кровью, оказывается всего лишь забавой изощрённого диалектического рассудка. Страдание этого «слабоумного идиота» не менее значимо, чем нравственные терзания Ивана – с тем знаменательным (и столь ощутимым в последнем разговоре Ивана со Смердяковым) преимуществом, что Смердяков претерпел.

Собственно, к концу «первого» романа (известно, что должно было явиться продолжение) «претерпевают» – за исключением Алёши – все основные герои. «Читатель, – говорит В. Кантор, – может ждать событийного продолжения их судеб, но не поэтического. Поэтическое во “втором” (оставшемся ненаписанным) романе принадлежит младшему из Карамазовых».

Автор совершенно прав. Поэтому нельзя не согласиться, что «все события, протекающие в романе, мы должны рассматривать по отношению к становлению Алёши», чей «становящийся» образ прокомментирован В. Кантором точно и убедительно.

«В каком-то смысле, – пишет В. Кантор о “Братьях Карамазовых”, – перед нами… “Дон Кихот” без второго тома, тома, в котором как раз и раскрывается высшее значение деятельности Рыцаря Печального Образа».

Сравнение, думается, явилось не случайно.

«Эту самую грустную из книг, – говорит Достоевский о создании Сервантеса, – не забудет взять с собой человек на последний суд Божий».

Не забудет человек взять с собой на «последний суд» и «Братьев Карамазовых».