Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Возвращение билета» – ключевая формула жизни и смерти, мощный поэтический образ [566]. Врата в Царство Божие отворяются исполнением своей миссии в мире. Ивано-карамазовская парадигма отвергается самой жизнью, как в романе – самим романом, в котором герой терпит крах. Ибо человек, взыскующий о слезинке ребёнка, а «другой рукой» обрекающий на смерть старика-отца, ставит под сомнение своё идейное бескорыстие, моральную обоснованность своего «бунта».

Достоевский служит для обоих корреспондентов мерилом и точкой отсчёта не только при обсуждении «последних вопросов». Он неизменно возникает и тогда, когда речь идет о литературе как таковой.

Толкуя о кровавых потрясениях Первой мировой и Гражданской войн, Шмелёв замечает: «Как послышишь – да что тут “провалы” Достоевского! Не снилось и Фёдору Михайловичу! Он лишь зарисовочки и “кроки” (наброски чертежа, рисунка. – И. В. ) дал. Глубже – или – площе? – натура человека?» (1927, I, 23).

Когда критика сравнивает его с Достоевским, это волнует и смущает автора «Солнца мёртвых». Не без некоторого трепета он цитирует в письме отзыв одной французской газеты – о себе: «“Он имеет все права занять место бок о бок с”… (прости ему Господи! – моё ) – с Пушкиным (—!!), Гоголем – Тургеневым… и “недалеко от Достоевского”» (1946, II, 455). Подобные сравнения в высшей степени лестны для писателя, числившего себя последователем русской реалистической школы. «Знаете… – даже Георгий Содомович (т. е. Адамович. – И. В .) в лехциях о современной русской литературе… – говорили мне слышавшие, – дойдя до “аза”, изрек, врах мой, что… “после Достоевского в русской литературе никто ещё не давал так человеческого страдания, как “аз”» (1936, II, 118–119).

Со своей стороны Ильин, вписывая Шмелёва в контекст русской классической прозы, даёт ему характеристику «от противного»: «Это не холодная воображаемость Тургенева; не горячая воображённость Толстого; не “лирическая” анатомия наблюдённостей у Чехова; не одержимое извержение замученных отчаяний у Достоевского… Это зримость блаженствующего сердца, поющего благодарную песнь и нежно улыбающегося сквозь слёзы » (1948, III, 335). Говоря о своих «Путях небесных», Шмелёв вновь апеллирует к «вечному спутнику»: «Это же первый опыт – “православного романа”, о чём мечтал когда-то К. Леонтьев, отрицая “опыт” Достоевского – “Братья Карамазовы”» (1946, II, 381). Интересен в этом отношении ответ Ильина: «Это первый, так сказать, сознательно-православный роман в русской литературе». Далее, впрочем, следует важное добавление: «Бессознательно – было православно всё лучшее, что создала русская литература» (1946, II, 387).

О бессознательности , правда, несколько иного рода толкует и Шмелёв, когда – в очень рискованных выражениях – сравнивает двух великих писателей земли русской : «И как теперь резко видно, насколько же Достоевский (весь из себя!) врос в историю нашей художественной словесности! Насколько же гениален в мыслях! – Толстой перед ним – глуп. Глупым его считал всегда Ключевский (от его сына (Ключевского) слышал я)… Вронский – худшее издание А. Болконского. Толстой гениален, когда даёт бессознательно, творит образно» (1946, II, 401). Конечно, такая степень откровенности немыслима в печати. В переписке же оценки крайне эмоциональны, утрированны, полемичны. Здесь играет роль и объективно сложившаяся двуполярность российского литературного пространства (ср. книгу Д. Мережковского «Толстой и Достоевский»), по отношению к главным персонажам которого вынуждены позиционировать себя те или иные писатели. (Вместе с тем Шмелёв предлагает довольно неожиданную гипотезу происхождения одного из героев «Идиота», А. И. Тоцкого, от толстовского «Семейного счастья»: «Там – Сем<���ён> Мих<���айлови>ч – друг отца – приготовил себе жену , Манечку, а у Достоевского – Тоцкий? наложницу… У Толстого – сама натура, диво! – живая – дневная – жизнь! Надо перечесть и перечесть! У Достоевского – всё ночное ! Смотрите, как пути-то расходятся!.. Оттолкнулся от “Семейного счастья” Достоевский и – покатился своей дорогой» (1947, III, 165).)

Но любопытно, что автор «Бесов» выступает как критерий и при оценке корреспондентами современной им советской литературы. Сообщая Ильину о правительственном банкете в Париже в честь советской делегации, Шмелёв даёт характеристику тем, кто представлял на этом банкете отечественную словесность: «Представлена она, Дива наша, Ильей Эренбургом и Симоновым… Поют Ей “славу”. Как же “мелко плавал” в “Бесах” Фёдор Михайлович!.. Вот когда – прославили-то!.. Вовремя отошли Покойнички… Ну, представить себе теперь таких вот зрителей, как Фёдор Михайлович, Лев, Чехов, западник Тургенев!.. И – у всех заткнуты рты, но созерцать можно… просят даже! Гремит Русское могучее Слово… и – грозит!.. – великим Эренбургом! мировым!.. эх, Максима с Алёшкой-то (т. е. покойных Горького и А. Н. Толстого. – И. В .) не могли послать во славу России…» (1946, II, 435).