Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

В дело идут не только фразеологизмы (такие, например, как «скверный анекдот», «мировая обшмыга» и т. д.). Система образов Достоевского, его метафористика используются для описания современного мира, глобальных потрясений XX в.: «Натасканный Иваном Фёдоровичем Карамазовым Смердяков, оказалось, вылез из своей петли и разошёлся, – пишет Шмелёв. – Сплошная смердяковщина. О, гениальный Достоевский! Что может быть мерзей пошлого ума ! из назначенного ему кабинета вышел на улицу… – ка-ак его загнать, заклясть?! Поло-умный ум!» Русской литературой уже предвосхищены те явления, которые вскоре ввергнут человечество в мировую катастрофу. Пошлость становится источником кровавых метаморфоз. «Передонов и Смердяков – трогательный дуумвират. “Гитлер” – это же символ, воплощение … И гибель его не случайна: напоролся на Россию! Это тоже – символ и знамение. Не на большевиков, конечно, а, именно, на Россию. Так было назначено, в этом “чудо”, и это чудо “ум”-то и не предусмотрел!» (1945, II, 359–360). Речь снова идет о непредсказуемом и иррациональном начале русского национального духа («умом Россию не понять»), о неполноте той самой «математической» истины, которой автор «Бесов» никогда не согласился бы заместить Христа.

В другом случае герой Достоевского используется как «шифр» для характеристики социальных и нравственных явлений, как некий образ-отмычка, как метафора состояния. «Его Фёдор Павлович, – пишет Шмелёв, – некое откровение, и вовсе, думаю, не “крайность”… а – правило , хоть на миг. Многое множество “блудоборцев” из Святых – а толстовский о. Сергий! – испытывали себя, жестоко до… “бездны”. И всё сие – тайна велика есть» (1946, II, 484).

Ильин также вспоминает Фёдора Павловича Карамазова – для достижения собственных литературных целей. Он пишет о С. Булгакове: «Был резонёр-выдумщик с Фёдоро-Карамазовским уклоном, таким и остался » (1947, III, 35). Старик Карамазов вполне подходит и для анализа современных обоим корреспондентам литературных ситуаций. Шмелёв говорит о только что вышедшем романе своего соотечественника: «Никогда не смогу простить Бунину, что поганил чистую Русскую словесность – порнографией. Вот, вышли “Тёмные аллеи”… Да, тёмные. Я не читал, но иные рассказы знаю: “Фёдор Павлович”, – ослабевший старый кобель, пущает слюни… Понимаете ли, как такая книжонка, подкреплённая именем “неприкосновенным” – разлагает ?!» (1946, II, 514). Разумеется, ничего подобного Шмелёв не может себе позволить в публичных высказываниях. В 1933 г. он даст очень высокую оценку первому русскому нобелиату, посвятив ему специальную речь [565]. (Эта неприязнь к позднему Бунину подкреплялась ещё и ходившими в эмиграции слухами о заигрывании автора «Тёмных аллей» с советским посольством.)

По мнению Шмелёва, именно художественная ирония Достоевского была бы потребна для передачи той атмосферы, которая предшествовала и сопутствовала событиям, изменившим лик России: «Богатая глава – сатира о “культуре русской I четв<���ерти> XX века”. Эх, нет Достоевского!.. – в роман бы вдвинул эту “кучку”» (1947, III, 40). Но Достоевский «годится» и для постижения того, что совершается ныне: «А не написать ли мне – “Что думает Сталин, когда ему не спится?” – А знаете… может быть, уже и Сталина давно нет, а всё – какая-то… эманация?! Напишу – “Новые Записки из-под подполья» (1948, III, 278). Позволительно усмотреть в этих шутливых словах гипотетическое намерение дать психологическую интерпретацию большевизма.

Иногда устойчивая формула Достоевского представляется обоим корреспондентам поводом для глубоких философических обобщений. Так, чрезвычайно высоко оценивая «Солнце мёртвых» Шмелёва, Ильин замечает, что это «один из самых страшных документов человеческих», что при чтении ему казалось, «что человеку от стыда нельзя больше жить на свете» и «что Бог ужасается, что создал человека ». На эмоциональном пределе толкуя о «Солнце мёртвых», Ильин даже заявляет, что по сравнению с повестью Шмелёва книга Иова (кстати, любимая книга Достоевского) – «рефлектирующее благочестие обедневшего и захворавшего жида!» и что даже сам Апокалипсис – «книга ходульных аллегорий и сонных страхов». (Разумеется, такие преувеличения автор мог позволить себе только в частном – по случаю – письме). По его мнению, повесть Шмелёва – «Богу – меморандум; людям – обвинительный акт» и именно в этой связи «возвращение Иваном Карамазовым “входного билета” – кажется… пустой, аффектированной фразой…» (1927, I, 21–22).