Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Шмелёв с увлечением подхватывает этот «достоевский» мотив: «Возвращение “входного билета”!.. Нет, Вы правы, не смею и не имею основания , несмотря на видимость . Ибо не моим весам взвешивать… Ив<���ан> Карамазов уж очень умён и любитель поиграть мыслями. И – дёшев, – это карикатура на интеллигента русского. Улучшенное издание Смердякова. Ему легко вернуть “билет”, ибо у него двадцать – собственной фабрикации, и подлинный ему не нужен. Да он его и не получал! У него его и нет, и он это знает. Почему с “пустышкой” не расстаться? Всё это фарс словесный. И более гнусного не дано нашей да и мировой литературой». Для Шмелева, как и для Ильина, метафора Достоевского есть выражение глубочайших парадоксов национального – бунтующего – духа, краткое и ёмкое обозначение духовных и душевных драм, сопутствующих «классическому» русскому интеллигенту. «Но какое предвидение!!. – продолжает Шмелёв. – Теперь этих Иванов Карамазовых – пачки. И счастливы с билетами, кучками штампуют – и все одного вида и на все проходы и выходы. Фальшивомонетчики. Их – по всей Европе. На днях возьму и перечитаю, вникну» (1927, I, 24–25).

Справедливости ради надо сказать, что «возвращение билета» мучит не только двух крупнейших русских интеллектуалов первой эмигрантской волны. Об этом же после захвата нацистской Германией Чехословакии напишет другая эмигрантка – Марина Цветаева:

Заметим, что Цветаева трактует «возвращение билета» как отказ от мира, отказ от жизни вообще. Герой же Достоевского имеет в виду нечто другое – невхождение в Царство Божие, отвержение будущей гармонии. Таким образом, метафора Достоевского трактуется ее истолкователями в довольно широком диапазоне значений. Шмелёв и Ильин дают собственное прочтение ивано-карамазовской декларации. Они полагают, что у Ивана наличествует «ложь в постановке вопроса» (воспользуемся этим выражением из «Дневника писателя»). Вспомним, что в своё время обер- прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева весьма беспокоила именно эта глава романа, – он спрашивал Достоевского, каков же будет ответ на инвективы Ивана. Ответом стал весь роман. Но вербально этот «ответ» не сформулирован в тексте. Утверждая, что у Ивана Карамазова нет права на билет, участники переписки дают, по сути, собственную интерпретацию одного из главных романных положений (которое, впрочем, может проистекать из самой «диалектики текста»). «Но… кому же и возвратить-то билет? Некому! Никто никакого билета и не выдавал! И, конечно, невер Иван Карамазов ехидничает и притворяется, что очень богат. Никакого наследства не имел, и возвращать ему нечего и некому », – заключает Шмелёв. Он полагает, что бунт Ивана – это лжебунт и что герой лишён православного мироотношения, в котором, очевидно, и содержится истинный ответ.

Через два десятилетия корреспонденты вновь возвращаются к этой теме. В 1948 г., говоря о фактах современной советской жизни, изложенных в эмигрантских сборниках «Православная Русь», когда «даже от слов о стране пыток и бойни неустанно немеет сердце и разум гаснет», Шмелёв замечает, что во время написания своего «Солнца мёртвых» он не испытывал таких мук. «Сборники эти на меня действуют гибельно… – такое от них дыхание , как от “Бобка”, а – в музыке – как от “пляски костяков” Сен-Санса… Та жизнь (Мёртвого Дома), где нарушены все меры , – оскорбляет и поганит последнее живое в душе… Если Ив<���ан> Карамазов “возвращает билет” (пусть это его “поза”, но это же весь Достоевский!) за одну неискупленную слёзку умученного ребёнка… – за такое падение – нет уже ни “билета”, ничего нет! Если так можно вытошнить из себя Бога, – да что же останется?! Не “возвращение билета”, лучше бы вовсе и не родиться…» (1948, III, 251). Здесь можно говорить о сближении с цветаевским мироощущением, с её трактовкой знаменитой формулы – полным, тотальным отказом от бытия.

В этой связи Шмелёв цитирует старое, двадцатилетней давности письмо Ильина – от 18 марта 1927 г.: «Я знаю, что Вы не возвращаете этого билета. И Вы ещё покажете – почему не возвращаете. Жду этого». Теперь он полагает, что может ответить на слова младшего друга: «Ваше пророчество исполнилось. Ожидания Ваши, смею думать, я оправдал… за эти протёкшие… двадцать лет… Теперь это достояние истории. Я озираю созданное… Теперь и мне ясно, почему не возвращаю… а – ищу входа … сердце своё показать Судие Праведному. Найду ли?.. И потому мечусь и “тупикую”… Не найду – Праведный повесит фонарь у входа… и я увижу и пойду… на свет…» (1947, III, 32).