Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Когда «Столбцы» Н. Заболоцкого впервые сравнили со стихами капитана Лебядкина – это была поразительная угадка.

Вспомним поэтические упражнения героя «Бесов».

От этой лебядкинской «басни» ведут два пути. Один – к детски непосредственной, «наивной» «Мухе-Цокотухе» Чуковского. Другой – менее явный – к жутковато-весёлому алогизму обэриутов (недаром Н. Олейников взял лебядкинские строки эпиграфом к своему «Таракану»).

Словесная ущербность сигнализировала об ущербе души. Таракан, попавший «в стакан, полный мухоедства», предупреждал о провалах мирового смысла, о том, что под тонким слоем культуры «хаос шевелится».

«Смотрите, как на стихи, но не более, – комментирует капитан Лебядкин свои любовные послания, – ибо стихи всё-таки вздор и оправдывают то, что проза считает дерзостью».

Это уже целая художественная методология. Стихи – «вздор», так как сами по себе они ровно ничего не значат. Они могут служить только для целей прикладных. (Не аналогичную ли функцию выполняли сибирские оды Достоевского?) Но именно такой подход к поэзии – как к простому эстетическому камуфляжу прозы – делает стихотворную речь самопародийной.

Его верноподданнические, откровенно «лобовые» стихи оказались на грани пародии и не смогли выполнить своей художественной задачи. В то же время стихи иронические, «нелепые», пародийные по определению с такой задачей справились блистательно и в известном смысле сделались «пророческими».

Для русской поэзии XX в. опыт этот – бесценен.

Русская пореволюционная эмиграция первой волны – в историческом и культурном смысле явление беспрецедентное. Да и в цифровом выражении она несопоставима ни с какими прежними «отливами», когда (как во времена Герцена) речь шла о нескольких десятках, а позднее – может быть, о нескольких тысячах человек. Пореволюционную эмиграцию можно назвать исходом : счёт шёл уже на миллионы. Среди них и цвет российской интеллигенции, в том числе – немало звёзд первой величины. Раскол русской культуры совершился не только в идеологическом, но и в реальном пространстве: её действующие лица оказались физически отделены друг от друга. Если раньше политические несогласия, религиозные распри или, положим, различные литературные направления уживались в границах единого культурного поля, то отныне это поле оказалось жёстко размежёванным. И независимо от того, как мы отвечаем на вопрос, существовала ли в XX в. единая русская литература – в её советском и зарубежном изводах, – нельзя отрицать, что эмиграция представляла собой особую, существовавшую по собственным законам культурную реальность.

В этой главе речь не идёт о духовном присутствии Достоевского (как бы тоже оказавшегося в изгнании) в жизни всего русского зарубежья. Однако следует сразу же отметить, что степень этого присутствия весьма велика. Эмиграция первой волны неизменно «держит в уме» автора «Бесов». Более того, он – своего рода сквозной сюжет, мера и точка отсчёта в главном историческом споре: что случилось с Россией, каким представляется её прошлое и есть ли у неё будущее? И возможен ли в принципе выход из самой грандиозной в ее истории национальной катастрофы? Эта дискуссия носит публичный характер и охватывает практически все культурные центры русской эмиграции – Париж, Берлин, Прагу, Варшаву и др. [560]

Речи и доклады о Достоевском произносились на многочисленных вечерах и большей частью публиковались в эмигрантской печати. Тем интереснее проследить его бытование в сознании диа споры по источнику сугубо частного происхождения: «переписке двух Иванов».

И. С. Шмелёв (1873–1950) и И. А. Ильин (1882–1954) – фигуры в русской эмиграции (да и во всей русской культуре) весьма и весьма значительные. Не будучи знакомы между собой в России, они примерно в одно время с ней разлучились: Шмелёв пережил смерть сына, террор и голод в Крыму, Ильин после нескольких арестов был выслан из страны в 1922 г. на знаменитом «философском пароходе». Оба оказались в изгнании, уже обладая крупными именами (особенно И. Шмелёв, который, несомненно, принадлежал к первому ряду русских писателей – таких как И. Бунин, А. Куприн, Д. Мережковский, Л. Андреев, М. Горький и др.). Их эпистолярное общение охватывает почти четверть века (1927–1950) и носит чрезвычайно интенсивный характер, не прерываясь даже в годы войны (более 600 писем: 233 – Ильина, 385 – Шмелёва). Этот сравнительно недавно обнародованный корпус документов (самый большой из известных доселе эпистолярных циклов русского зарубежья) имеет исключительное значение для отечественной культуры [561].