Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

С братом Михаилом всё ясно: позднее он станет известен как поэт-переводчик. Что же касается брата Фёдора, то он, по-видимому, забавлялся. В 1844 г., разбирая перевод шиллеровского «Дон Карлоса», 23-летний Достоевский пишет брату: «…может быть, всего-то пять, шесть строчек дурных. Я взял смелость кое-где поправить, также кое-где сделать стих позвучнее».

Автор письма не ограничивается замечаниями чисто редакционного характера, а позволяет себе творческое вмешательство в чужой поэтический текст. Он говорит о стихах как человек посвящённый.

«Любопытно бы знать, – осторожно замечает первый биограф Достоевского О. Ф. Миллер, – не стихами ли писал Фёдор Михайлович начатые им драмы (т. е. самые ранние, не дошедшие до нас произведения. – И. В.) ». Вопрос этот хотя и риторический, но вполне резонный…

Известно: он прекрасно знал русскую поэзию. Известно: он был одним из глубочайших её интерпретаторов (стоит вспомнить его отзывы о Державине, Крылове, Фете, Некрасове или хотя бы его Пушкинскую речь). Известно, наконец: он замечательно читал чужие стихи.

Всё это свидетельствует о понимании. Но понимать ещё не значит мочь.

Может быть, отсутствие у Достоевского «серьёзных» лирических стихотворений объясняется не столько нехваткой профессионального терпения (вряд ли на «Бедных людей» его требовалось меньше, чем на «обработку рифмы»), сколько чрезвычайно высоким представлением о миссии поэта, об особой природе поэтического дара.

Его собственные поэтические опыты немногочисленны и носят в основном служебный характер. Это либо стихи, написанные «на случай», либо стихотворные вкрапления в прозаический текст. Последние демонстрируют творческие усилия его героев: своего рода «литература в литературе».

Представляет ли эта «стихотворная периферия» самостоятельный художественный интерес? До появления настоящей статьи литературоведы хранили на сей счет почти полное молчание [556].

Сюжет между тем заслуживает размышлений.

Только однажды (в период 1854–1856 гг.) Достоевский отважился выступить как профессиональный поэт. Пребывая после каторги в Семипалатинске в качестве рядового, а затем – унтер-офицера, он сочиняет патриотические стихи. Тема была весьма актуальной: начиналась война с коалицией.

Первая попытка вторгнуться в пределы чужеродного жанра обнаружила тёплые, хотя и не очень ловко выраженные поэтические чувствования. Однако дальнейшие упражнения в версификации (приуроченные ко дню рождения вдовствующей императрицы и заключению мира) дышали натужным пафосом и лирическим хладом. «Читал твои стихи и нашел их очень плохими. Стихи не твоя специальность», – лаконически заметит ему старший брат, не подозревавший о будущих откровениях капитана Лебядкина.

Впрочем, сам Достоевский, обычно крайне взыскательный к тому, что выходило из-под его пера, в настоящем случае остаётся совершенно равнодушным. Он прекрасно осознаёт, что его стихотворные опусы преследуют чисто утилитарную цель. Именно поэтому он не намерен обсуждать их литературные достоинства. «Хороши ли, дурны ли, – сообщает он А. Е. Врангелю о результатах своих поэтических подвигов, – но я послал здесь по начальству с просьбою позволить напечатать. Просить же официально (прошением) позволения печатать, не представив в то же время сочинения, по-моему, неловко. Поэтому я начал со стихотворения».

Он начал со стихотворения, дабы добиться разрешения «вернуться» в литературу. Он желает напомнить о себе власть имущим, напомнить о том, что он как-никак литератор («прочтите, перепишите и постарайтесь, чтобы оно дошло до монарха»). При этом он как бы хочет облегчить своим августейшим адресатам читательскую задачу: избирает наиболее уместный с их точки зрения литературный жанр.

Все сибирские стихотворения написаны как оды и выдержаны в высоком штиле. Демонстрация приёма носит откровенный (слишком откровенный) характер. Кажется, автор намеренно собрал здесь все цветы одической речи. Не претендуя на оригинальность, он стремится использовать уже готовые идеологические клише:

Он говорит с властью на её языке:

Этот величаво шумящий орёл, по-видимому, нимало не коробит эстетический слух одописца: сам образ взят напрокат.

В строчках, обращённых к вдове Николая I, образы автора и адресата тоже достаточно условны. А лексика и интонация ориентированы на сентиментальную (к середине XIX в. – безнадёжно устаревшую) поэтику: