Пол Картледж - Спартанцы - Герои, изменившие ход истории. Фермопилы - Битва, изменившая ход истории

Как и Французская, Американская революция отчасти вдохновлялась концепциями классической античности отцов-основателей, хотя, как и Возрождение, в гораздо большей степени римскими, чем эллинистическими (отсюда «Капитолий» в Вашингтоне, а не «акрополь», а также «сенат», а не «ареопаг» и не «герусия»). Однако в Северной Америке находятся буквально сотни Афин и Спарт [119].

В отношении массового распространения идей XVIII век все еще был миром сказанного слова и зрительных образов, а не написанного слова — отсюда важность знаменитой работы 1771 года Луи-Жана-Франсуа Лагрене Старшего « Спартанка с сыном », находящаяся в настоящее время в Сторхеде в Уилшире. Она была написана в качестве иллюстрации верности спартанской матери государству и предпочтению общины перед семьей. Однако значительно более известно в строгом смысле слова историческое полотно (начатое в 1800-м и завершенное в 1814 году), изображающее Фермопилы и, не в последнюю очередь, доблесть самого Леонида. Вот собственное видение Жаком-Луи Давидом своего шедевра (как значится в примечании к выставке картины в его студии):

Леонид, царь Спарты, восседает на камне в окружении трех сотен своих героев, размышляя несколько взволнованно о близкой и неизбежной гибели своих друзей. У ног Леонида в тени — брат его жены Агис, он снял венок из цветов, который надевал во время жертвоприношения, и собирается надеть свой шлем; он смотрит на царя и ждет приказа. Рядом с ним два молодых человека по сигналу трубы спешат взять свое оружие, висящее на ветвях деревьев. В отдалении один из офицеров приверженец культа Геракла, оружие и экипировку которого он носит, собирает своих солдат в боевой порядок. За ним верховный жрец взывает к Гераклу о даровании им победы. Он указывает рукой на небо. На заднем плане маршируют войска.

Давид не упоминает о воине слева, который, похоже, высекает надпись на скале лезвием своего меча. С другой стороны, он, по слухам, сказал Е. Делеклузу, своему бывшему ученику и составителю работы « Давид, его школа и эпоха », что этой картиной он хотел «представить глубокое, великое религиозное чувство, вдохновленное любовью к своей стране». К этому неоспоримому мотиву безусловно следует добавить, если и не сознательный мотив, то, по крайней мере, как следствие, сильный гомоэротический (не просто гомосоциальный) заряд, который передает это полотно. У самого Давида были сильные гомосексуальные наклонности, и он, несомненно, не мог не осознавать этого ключевого аспекта социальной жизни древних спартанцев.

Тем не менее основной покровитель Давида, к тому времени император Наполеон Бонапарт, был сначала искренне изумлен, почему его официальному придворному художнику потребовалось столько времени и сил, чтобы изобразить группу неудачников древности. Однако впоследствии он, к счастью, изменил свое мнение и настрой и якобы ответил выразительным oui (да. — фр .) на риторический вопрос гордого художника: «Полагаю, вы знаете, что никто, кроме Давида, не мог написать Леонида?»

Грекофилами начала XVIII столетия двигала любовь к чужой стране, а именно, к Греции, а не к своей собственной, и они не могли упустить такой дар, как легенда о Фермопилах и Леонид. Среди новых пьес на греческие и римские темы, поставленных в 1820-х годах в Ковент-Гардене, была пьеса « Леонид, Царь Спарты ». Скорее всего, это была английская версия трагедии Мишеля Пиша « Леонид », впервые поставленная в парижском Theatre Fransais в 1825 году, когда независимость Греции все еще висела на волоске.

Не уступал прочим грекофилам, будь то английским или французским, на бумаге или на поле боя, Джордж Гордон, лорд Байрон. Он был и остается высшим олицетворением того, что поистине можно назвать «Веком Леонида» в начале XIX столетия. Эдмунд Кили, широко известный своими великолепными переводами Георга Сефериса и Константина Кавафи среди прочих поэтов, прочувствованно писал об «испытанном пути, которым Байрон десятилетиями приводил на страницы Грецию». Затем он цитирует известную строфу из той песни « Дон Жуана », которую иногда называют «Греческие острова», где байроновский благородный лорд, мечтая о свободе Греции, «намеками на их благородную древнюю историю» ставит под сомнение мужество своих порабощенных греческих современников: