Пол Картледж - Спартанцы - Герои, изменившие ход истории. Фермопилы - Битва, изменившая ход истории

Почти одновременно с этими дискуссиями в Шотландии писал свои « Опыты » во Франции удивительный и плодовитый Монтень (Мишель Эйкем де Монтень). Одно из лучших эссе носит привлекающее внимание название «О каннибалах» (1580), но его содержание выходит далеко за пределы декларированной предметной области. Например, трудно было ожидать найти в нем такое примечательно острое и точное наблюдение:

Бывают поражения, слава которых вызывает зависть у победителей. Четыре победы, эти четыре сестры, прекраснейшие из всех, какие когда-либо видело солнце, — при Соломине, Платеях, при Микале и в Сицилии [115], — не осмелились противопоставить всю свою славу, вместе взятую, славе поражения царя Леонида и его воинов в Фермопильском ущелье [116].

Почти через столетие Фенелон, соотечественник и коллега-литератор Монтеня, использовал образ Леонида в одном из своих Dialogues des Morts («Диалогах мертвых»); это был единственный спартанец, которого использовали подобным образом. Сама идея и название позаимствованы у Лукиана, инсценировавшего воображаемые диалоги, как исторически возможные и внутренне вероятные, так и такие, которые не отвечали ни тому, ни другому требованию. Но идея диалога между царем Спарты и Великим царем Ксерксом восходит в конечном счете к Геродоту (хотя, строго говоря, Демарат к тому времени уже был бывшим царем). Подобно Бьюканану, Фенелон представил Леонида настоящим царем в отличие от простого деспота Ксеркса и нарисовал его в чисто спартанских тонах:

Я использовал свою власть царя при условии, что жил трудной, трезвой и активной жизнью, точно такой же, которой жил мой народ. Я был царем, только чтобы защищать свою родину и обеспечивать законность. Мое царское достоинство давало мне власть творить добро и не давало мне права творить зло [117].

В глазах Фенелона Ксеркс был просто «слишком могущественным и слишком везучим», иначе он был бы «вполне уважаемым человеком». В следующем столетии Гендель, сочиняя комическую оперу « Ксеркс », был куда менее великодушен, поскольку разделял общие антидеспотические тенденции эпохи Просвещения XVIII века.

В разных европейских странах и в Америке это Просвещение принимало разные формы и оттенки, в нем не было согласия по основным моральным и интеллектуальным проблемам. Например, существовал глубокий раскол в отношении к древним между сторонниками прогресса и традиционалистами. Это привело к выбору — не между Афинами и Иерусалимом, а между Афинами и Спартой. За Спарту выступали швейцарцы и французы Руссо, Шарль Роллен, Гельвеций, аббат Мабли, шотландский социальный теоретик Адам Фергюсон и англичанин Ричард Гловер в своей очень длинной эпической поэме « Леонид » 1737 года. Явно в пику древнему мифу о том, что Горго вдохновила Леонида на его подсказанную патриотизмом встречу с судьбой, Гловер заставляет Горго критиковать его за то, что он поставил смерть за свою страну выше жизни с ней! У Гловера Леонид пытается поставить критику с ног на голову, утверждая, что умереть за свою страну — это умереть за семью, то есть за свободу всей семьи. Эти панегиристы представляли Спарту как политический и особенно моральный образец для подражания, государство, могущество которого покоилось на его добродетели — дисциплинированной, гармоничной и покорной. Эта проспартанская позиция не была уделом исключительно интеллектуальной элиты. В 1793 году граждане-отступники французского городка Сан-Марселлен, оставив христианскую веру, переименовали свой город в Фермопилы.

Другой аспект общественной добродетели Леонида был представлен в опере Генделя 1738 года « Ксеркс ». Это выбранная за ее mise-en-scune [сценичность] версия отталкивающего внутреннего заговора Ксеркса, о котором рассказывается в заключение последней книги Геродота. Вкратце, Ксеркс не останавливается ни перед чем, чтобы заполучить возлюбленную своего брата. Странная побочная сюжетная линия рисует Ксеркса безнадежно влюбленным в платан — вероятно, далекая реминисценция насмешки древних греков над искусственным золотым платаном Великого царя, что символизировало для них крайнюю степень извращенной роскоши персидской монархии [118].

Отнюдь не все интеллектуалы XVIII века были согласны с панегириками Спарте. Например, француз Вольтер и шотландцы Дэвид Хьюм и Адам Смит были ее особенно враждебными критиками — неудивительно, что у Вольтера не было времени на город, открыто презиравший как книжную ученость, так и роскошь. Но, вероятно, самым враждебным был протодемократ Корнелиус де По в своей работе Recherches philosophiques sur les grecs (« Философские исследования греков »), увидевшей свет за год до Французской революции. Даже Леонид не смог избежать сурового осуждения По: он, трус, укрылся за стеной…