Пол Картледж - Спартанцы - Герои, изменившие ход истории. Фермопилы - Битва, изменившая ход истории

Павсаний принадлежал к общегреческому движению реставрации, называемому для краткости Второй Софистикой [112]. Для подобного рода интеллектуалов привлекательность Леонида заключалась в том, что он был очевидным блистательным героем великого (к сожалению, далекого) прошлого греков, на которого современные риторы и софисты могли излить свои ностальгические восторги. И действительно, их нередко преувеличенные панегирики были столь регулярны и обильны, что заслужили сатирическую отповедь со стороны блестящего остроумца Лукиана [113].

С другой стороны, Плутарх (около 46–120 гг.) и не думал писать сатиры на Леонида. Помимо чисто риторической продукции своей юности (включавшей панегирики Александру Великому) и множества философских эссе зрелого возраста, основной вклад Плутарха в греческую литературу и культуру представлял собой ряд параллельных биографий великих греков и римлян более или менее отдаленного прошлого. Одна из них — Жизнь Леонида , одно из немногих его Жизнеописаний , к сожалению, не сохранившихся до наших дней. В нашем распоряжении только приписываемые Леониду апофтегмы из собрания Изречений царей и полководцев , а также цитируемые Плутархом в сохранившихся Жизнеописаниях .

Например, в своем жизнеописании спартанского царя-реформатора, если не революционера, Клеомена III (годы правления 235–222 до Р.Х.) Плутарх пишет:

Рассказывают, что, когда Леонида в древние времена попросили дать оценку Тиртея как поэта, он отвечал: «Прекрасный поэт, зажигающий сердца молодежи», на том основании, что его стихи наполняли молодых людей таким энтузиазмом, что в бою они переставали беспокоиться о своей жизни.

Это классическое проявление изобретения традиции в действии. Этой цитатой из работы первой половины второго века от Р.Х., представляющей собой изречение, приписываемое знаменитому царю Спарты начала пятого века до Р.Х., читатель в своем воображении по желанию Плутарха переносится назад к жизни, делам и временам «национального» спартанского поэта седьмого века [114]. Плутарх намерен внушить мысль об очень высоком уровне культурной преемственности на протяжении более восьми столетий, в то время как в действительности он и Павсаний Перигет, несомненно, должны были признаваться самим себе в моменты спокойного размышления — мир необратимо изменился, и притом, как оба они считали, ни в коем случае не в лучшую сторону.

В следующем, третьем столетии христианский апологет Ориген (около 185–253 года) без колебаний ссылался на языческий прецедент в своей словесной войне с язычником Цельсом. Ориген даже был готов допустить, что центральную мистерию страстей и смерти Христа вполне можно проиллюстрировать сравнением с добровольной и неизбежной смертью Леонида. Столетием позже борьба между язычеством и христианством — не говоря уже о разных версиях христианства — достигла остроты не просто взаимных устных обвинений, а взаимного истребления. Среди этой свары, но в надежде, что он находится над ней, Синесий из Кирены гордо заявлял о своей спартанской генеалогии. (Кирена была основана в Северной Африке, современной Ливии, в конце седьмого века до Р.Х.; ее основатели пришли из Феры, ныне Санторина (венецианское название), одного из островов Киклад, и по некоторым сведениям, первооснователями города Феры были беженцы из Спарты, чьим внучатым потомком была Кирена.)

Более конкретно, Синесий хвастал своим происхождением от Эврисфена, одного из близнецов — основателей царственных семей Агиадов и Эврипонтидов (Леонид был из Агиадов). Синесий отказался от своих языческих корней и стал христианским епископом, и его начитанность вряд ли представляла собой наследственную спартанскую черту. С другой стороны, его страстная преданность охоте, пока он не стал христианином, вряд ли бы шокировала его предполагаемых спартанских предков как странное увлечение. Отсутствие в связи с отъездом на охоту было одной из немногих уважительных причин неявки спартанца времен Леонида на обязательную вечернюю общую трапезу.

В римские времена подобные претензии на родственные связи как целых общин, так и отдельных личностей, были обычным явлением. Однако они засвидетельствованы уже в V в. до Р.Х. в чисто греческом контексте и стали столь обычным явлением в Эллинистическою эпоху, что их могли предъявлять народ или народы, не имеющие ни единой капли греческой крови в своих жилах, — вероятно, с расчетом на достижение признания и принятие. Так что в начале третьего века до Р.Х. даже тогдашний Первосвященник Иерусалима мог утверждать, что обладает смешанным происхождением от евреев и спартанцев через Авраама и Моисея, и спартанский царь Арей прореагировал на это позитивно — или так утверждает еврейский текст Маккавеев. Так евреи стремились обеспечить себе символическое место в эллинистическом миропорядке и в более практическом смысле обрести возможных иностранных союзников в борьбе с поползновениями агрессивных местных монархов посталександровских Селевкидов.