Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

См.: Courtois S. Archives du communism: mort d’ une mémoire, naissance d’ une histoire // Le Débat. 1993. № 77. P. 145–157.

См.: Clermont P. Le Communisme á contre-modernité. Paris: PUV, 1993.

См., например, обсуждение советской цивилизации как «синтеза, который может считаться новым образом жизни» и представляет собой «разительный контраст с разобщенностью западной цивилизации» ( Webb S., Webb B. Soviet communism: A new civilization. London: Longmans, 1944. P. 912–913). Эта заслуженно дискредитированная, но неоправданно забытая сегодня книга является одним из самых выразительных свидетельств такого рода.

1953 год как водораздел в истории коммунизма рассматривается в книге: Ulam A. The Communists: The Story of Power and Lost Illusions: 1948–1991. New York: Scribner, 1992. В работе Улама описание коммунизма как международного явления более убедительно, чем анализ постсталинской фазы. Он, по-видимому, рассматривает советскую стратегию с середины 1950‐х годов в основном как ответ на вызов Китая, с одной стороны, и потребности мирового коммунизма, с другой. При этом не учитывается внутренняя имперская динамика самого советского государства.

См.: Sapir J. L’économie mobilisée. Paris: La Découverte, 1990.

Andreff W. La crise des économies socialistes: la rupture d’ un système. Grenoble: Presses Universitaires de Grenoble, 1993. P. 275–322.

Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 4. Globalizations, 1945–2011. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.

Rodrik D. The Globalization Paradox. Oxford: Oxford University Press, 2012.

Масштабная, но неубедительная попытка обосновать данный тезис: Lih L. Lenin Rediscovered. «What is to Be Done» in Context. Chicago: Haymarket Books, 2008.

Sanchez-Sibony O. Red Globalization: The Political Economy of the Soviet Cold War from Stalin to Khrushchev. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.

Arnason J. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1. P. 61–90. Русский перевод: Арнасон Й. Коммунизм и модерн // Социологический журнал. 2011. № 1. С. 10–35.

Коммунистический проект может выглядеть попыткой восстановить домодерновый приоритет Gemeinschaft ’a, программировать социальные изменения в изоляции от мирового общества или сохранять степень централизованного контроля, которая оказалась несовместимой с характерными для модерности императивами дифференциации. Все эти линии аргументации использованы П. Клермоном. См: Clermont P. Le communisme à contre-modernité. Paris: Presses Universitaires de Vincennes, 1993.

Оказывать влияние и дополнять указанные противоречия могут и другие конфликты. Недавние исследования культуры модерности по-новому осветили противоречия и взаимосвязи между Просвещением и романтизмом и показали, что для объяснения влияния романтизма на культуру модерности ее нужно определять очень широко (а не концентрироваться, как это принято, на специфических эпизодах). В этой расширенной трактовке в романтизме можно видеть поиск новых источников смысла в ответ на разрушение смысла ориентированной на власть рациональностью Просвещения; важнейшим источником смысла была идея внутренней и внешней природы (данная тема подробно рассмотрена в работах Чарльза Тейлора). Эта проблематика, несомненно, менее значима для нашей основной темы, чем внутреннее разделение Просвещения, связанное с постоянной напряженностью и потенциальным конфликтом между расширением рационального контроля и стремлением к автономии. В советской модели можно было бы увидеть образчик того, как «наиболее полная и стройная» версия Просвещения используется для того, чтобы снять остроту или вытеснить на обочину вызов со стороны романтизма. Однако на некоторые симптомы скрытой здесь проблемы, заслуживающие внимания, но выходящие за рамки настоящей статьи, следует кратко указать. Если марксизм пытался «соединить научный материализм со стремлением к экспрессивной целостности» ( Taylor Ch. Sources of the Self. Cambridge: Harvard University Press, 1989. P. 409–410), то эту попытку синтеза нельзя было полностью нейтрализовать односторонне материалистической советской версией марксизма. Экспрессивная целостность стала ключевой темой западного марксизма, который, критикуя советскую теорию и практику, всегда признавал общность теоретического наследия, которое [в СССР] неверно применялось и было неверно понято (см.: Jay M. Marxism and Totality. Berkeley: University of California Press, 1984). Сходные идеи о самореализации человека имели существенное значение для диссидентского марксизма, который развился на западной периферии советской империи и оказывал некоторое влияние на идеологические конструкты реформистского коммунизма. Менее явным образом связь с романтизмом прослеживается в том отклике на политические проекты по всему миру, в которых увидели попытку оживить революционную субъектность (примером здесь служат идеи Ф. Кастро и Мао).