Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II - лето 1907 – март 1917 года

Суть дела в трактовке Б. И. Николаевского представляется следующим образом. После тифлисской экспроприации прятавшийся на даче в Финляндии Ленин не сразу оценил масштаб вызванного ею скандала и риска для своей репутации, причем не только среди меньшевиков, конфронтация с которыми стала привычной, но и среди европейских социал-демократов, мнение которых для Ленина было критически важным, ведь немецкая социал-демократия спонсировала русскую. До того момента ближайшими ленинскими соратниками являлись Л. Б. Красин и А. А. Богданов, они составляли триумвират, вершивший важнейшие особо секретные дела большевиков – финансовые и организационные. Осенью 1907 г., решив, что дальнейшее пребывание в Финляндии становится опасным, Ленин вернулся в эмиграцию и обнаружил, что разгоревшийся после громкой экспроприации скандал значительно больше, чем он полагал. До того момента он был вполне доволен удачей этой дерзкой затеи Камо, теперь же главным стало от нее отмежеваться. Между тем скрывать причастность к ней большевистского руководства становилось почти невозможно. Арест Камо с закупленным оружием; обнаружение в Берлине подпольной квартиры, где хранились помимо прочего заготовки для изготовления фальшивых русских денег (это была идея Красина); затем аресты в разных городах Европы большевистских эмиссаров, пытавшихся разменять тифлисские купюры, – во всех случаях улики указывали на большевиков или прямо на Красина, причем германская полиция обо всех находках давала сведения газетам. Ленин почувствовал острую необходимость резко дистанцироваться от Красина и Богданова. Одновременно удачным образом складывалось дело о получении наследства Шмидта, Ленин уже мог считать, что деньги у него в кармане, причем это дело развивалось помимо Красина и независимо от него. Порвать с Красиным и близкими к нему большевиками радикально-авантюрного толка Ленину стало не только нужно, но и возможно. Дабы не возбудить подозрений об истинных причинах своего маневра (которые, конечно, его компрометировали), он и затеял острую философскую дискуссию с Богдановым, обставив дело так, чтобы не выглядеть инициатором раскола: Ленин провел интригу, спровоцировав Богданова на резкое публичное высказывание [122]. «Деятельность Ленина того времени, – писал Николаевский, – объективно была ничем иным, как попыткой выбраться из тупика, в который большевистская фракция была заведена деятельностью „коллегии трех“, свалив на других политическую ответственность за те деяния, в проведении которых решающее участие принимал и сам Ленин. Именно под этим углом зрения надлежит рассматривать и тот раскол внутри БЦ [Большевистского Центра – Сост.], который был проведен Лениным в 1908–1909 годах», причем в этой затеянной им большой игре, выглядевшей как идеологический конфликт Ленина с группой Богданова, Красина, Луначарского и других, «на авансцене велись споры о „махах и авенариусах“, печатались статьи с опровержением аргументации „бойкотистов“ и „отзовистов“ и т. д., а за кулисами шла ожесточенная борьба за влияние в БЦ, которая в переводе на язык реального соотношения сил была борьбой за право распоряжаться секретными капиталами большевистской фракции» [123].

В Баку этой подоплеки не знали и не угадывали, как не понимал ее и описывавший новости кавказским товарищам Миха Цхакая. Иосиф Джугашвили принял всю историю за чистую монету и в ответном письме высказал мнение, что к новому расколу в партии философские споры привести не могут, а происходящее в эмигрантских партийных верхах обозвал «бурей в стакане воды». Он достаточно непринужденно рассуждал о характере философских разногласий, создается впечатление, что автор неплохо ориентировался в сути споров (или умело делал вид, что ориентируется). В письме содержится отчетливая декларация нужд и интересов партийных «практиков», в противовес эмигрантам занятых работой в местных организациях и агитацией среди рабочих. Отсюда ехидное замечание: «Может быть, авторы „требований" хотели апеллировать к „пролетариату", перенести гносеологические разногласия на обсуждения партийного пролетариата, чтобы потом разгруппировать его на разных «истов» сообразно с филос. течениями?» и готовность одернуть забывших реалии теоретизирующих эмигрантов. Коба весьма иронически относился к их идейным дебатам: «да, горька, слишком горька наша доля, и была бы она еще горше, если бы мы, российские практики, не умели призывать к порядку наших нервных литераторов». Поведение Богданова показалось ему легкомысленным и вздорным, заодно выяснилось, что Джугашвили был о нем достаточно высокого мнения: «.я его знал, как одну из немногих серьезных светлых голов в партии и совершенно не могу переварить такой легкомысленной выходки с его стороны». Досталось и Ленину. По мнению Кобы, «Ильичу» самому случалось отклоняться от большевизма, он ошибся с бойкотом 3-й Думы, теперь же, среди споров об отношении к легальным рабочим организациям, несколько переоценивает их значение. Но главное в письме Кобы к Цхакая – это линия на примирение, на сохранение единства. Он призывал не раздувать разногласия, не доводить до раскола по какому бы то ни было основанию, объясняя, что дробиться можно до бесконечности. «Я думаю что если наша партия не секта – а она далеко не секта – она не может разбиваться на группы по философским (гносеологическим) течениям». И заключил, что нужно поддерживать «ленинскую политику разумного проведения в жизнь большевизма», сглаживания острых углов. А в самом конце письма, как следствие из всего сказанного, таилась горькая пилюля для Цхакая: «ввиду известного отношения здешних тов. к женевским делам, твой мандат решили передать Ильичу» (см. док. 14). Речь шла о выборе делегата на общероссийскую большевистскую конференцию. Передача мандата, по-видимому, была связана с тем, что Цхакая высказался против ленинской линии (на это намекает тон письма Кобы в духе дружеского спора). То же самое, но несколько деликатнее написал и Шаумян: «Вопрос о мандате официально еще не решен, но мы все склонны послать его Ильичу. В этом, конечно, ты не усмотришь ничего оскорбительного для себя, отлично зная, что это диктуется нам принципиальными мотивами» (см. док. 13).