Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II - лето 1907 – март 1917 года

Цхакая, напротив, оскорбился. Шаумяну пришлось успокаивать его в письме от начала ноября (см. док. 15). Главная из претензий Цхакая сводилась к тому, что Шаумян показал товарищам письмо, предназначенное будто бы ему одному. Очевидно, этот упрек лишь маскировал настоящую обиду, связанную с лишением мандата. Весь эпизод проясняет, откуда взялись изложенные Р.Арсенидзе слухи насчет «рано проявившегося старческого слабоумия» Цхакая, в силу которого он «мнил себя чуть ли не учителем всех вождей большевизма вплоть до Ленина» [124].

В том же ноябрьском письме, вновь отказав Цхакая в присылке денег, Шаумян, оправдываясь, писал об «адских условиях», в которых находится бакинская организация, «никаких денежных поступлений, профессионалы голодают и падают в обмороки и болеют», а Кобу «высылают на север и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем. Мы не смогли найти ему 5 рублей денег, не смогли достать хотя бы старого пальто».

Дознание об Иосифе Джугашвили было завершено 1 августа 1908 г. [125], и дело препровождено к бакинскому градоначальнику для передачи на рассмотрение Особого совещания при МВД. Начальник Бакинского ГЖУ, ставший к тому времени из полковников генерал-майором, Козинцов предлагал водворить Джугашвили под надзор полиции в Восточную Сибирь сроком на три года, Департамент полиции поддержал его предложение (см. док. 16). Дело было рассмотрено Особым совещанием 26 сентября, и решение принято более мягкое: административная высылка в Вологодскую губернию на два года (см. док. 17). В Петербурге вряд ли понимали, кто такой Коба и насколько серьезным революционером он является, а особых доказательств его вины расследование не добыло.

Пока дело шло по инстанциям, Джугашвили оставался в Бакинской тюрьме. Открытый лист на его отправку в ссылку (под присмотром, без оков) был выписан только 9 ноября [126]. По воспоминаниям И.Вацека, ему все же купили полушубок, сапоги, кое-какие другие вещи (см. док. 18). По тем же воспоминаниям, он был скован кандалами, что противоречит открытому листу.

Документы

№ 1

П. Сакварелидзе:

Несмотря на то, что во всей России в то время свирепствовала страшнейшая реакция, в Баиловской тюрьме существовал сравнительно довольно «свободный» режим. […] Тюрьма с утра до вечера была открыта, и огромный корпус жил единой «самоуправляющейся» автономной коммуной. Тут находились представители разных национальностей и разных политических убеждений. Только анархисты не входили сюда, которые не хотели «общаться» с «государственными социалистами», общий язык они находили скорее с корпусом, где помещались уголовные преступники. Коммуна большей частью была разделена на фракции, которые на общих собраниях коммуны выступали организованно. Вне фракции стояли только «беспартийные» политические, так называемые «дикие». Обособленно стоял «известный» «христианский социалист» Савва Ростовский, который по-иезуитски таскал с собой по камерами евангелие Толстого и которого Сталин видеть не мог.

Наиболее сильными фракциями были: большевики, меньшевики и эсеры. Фракцию большевиков возглавил Сталин […] На деловых общих собраниях коммуны обсуждались обыкновенно вопросы представительства, отношения к администрации, снабжения, получения легальных журналов, газет и книг, отношения к корпусу уголовных преступников, выборы старосты и т. д. Старостой коммуны одно время был Серго Орджоникидзе. Корпус уголовных преступников смотрел на политических недружелюбно. Оттуда прокрадывались в корпус политических и воровали, иногда же устраивали прямо вооруженное нападение на коммуну политических. Этому содействовала анархистская агитация низкой пробы, поощрение воров: они борются с нами извне, защищают государство. Нас начнут преследовать социал-демократы, не щадите их. Положение еще более обострилось бы, если бы за нас не заступились две камеры (21 и 22) уголовного корпуса, в которых сидели молодые парни, грабители [127], грузины, бравые молодцы (до 25 человек). Они считали себя политическими борцами, с безграничным уважением относились вообще к политическим, в особенности же к большевикам. И вот они предъявили ультиматум этим отчаянным подонкам тюрьмы: немедленно прекратить разгул и не соприкасаться с политическим корпусом, в противном же случае учинят с ними жестокую расправу. Угроза эта подействовала, после этого долгое время никто из воров не беспокоил политический корпус.