Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

А в декабре «всем смертям назло» состоялась научная конференция к 500-летию со дня рождения Навои. В Школьном кабинете, подле столика, заменявшего докладчикам кафедру, продолжал сидеть, откинув голову на спинку стула, один из главных участников торжества, молодой ученый Николай Лебедев, специалист по многим восточным литературам. Он уже был не в силах подняться от слабости.

Орбели предоставил слово ему. « Читайте сидя, – сказал директор Эрмитажа. – И Лебедев читал сидя, читал свои переводы стихов Навои и стихи Навои в оригинале, на староузбекском языке… Двенадцатого декабря, – вспоминал Б. Б. Пиотровский, – было второе заседание, посвященное Навои, на этот раз целиком занятое чтением переводов Лебедева. После этого он слег и не мог уже подняться. Но когда он медленно умирал на своей койке в бомбоубежище, то, несмотря на физическую слабость, делился планами своих будущих работ и без конца декламировал свои переводы и стихи. И когда он лежал уже мертвый, покрытый цветным туркменским паласом, то казалось, что он все еще шепчет свои стихи » [238] Там же. С. 89. .

В 1941 г. в подвалах Эрмитажа было организовано общежитие для сотрудников музея и деятелей других учреждение культуры Ленинграда. В разные периоды его существования под мощными сводами находили пристанище от пятисот до двух тысяч человек. Выйдя из бомбоубежищ, их обитатели расходились в служебные комнаты Эрмитажа, кто-то отправлялся по набережной Невы в Академию художеств, кто-то в Академию наук. А пожилые женщины и дети собирались в эрмитажном Школьном кабинете.

«Сегодня были с В. Гаршиным у Ильина… Старику 86 лет, он наполовину парализован, поддерживает голову рукой. Но левый, непарализованный профиль до сих пор прекрасен… Я спросила, где сейчас тот отдел, которым заведовал профессор. Он ответил, что отдел был эвакуирован, как только городу стала угрожать опасность от бомб.

– Почему же вы сами остались?

– Куда же я поеду? Мне 86 лет, а мои коллекции вечно молоды. В первую очередь надо было думать о них…

На прощание Ильин еще раз похвалил свою комнатку, в которой он умышленно отказался от радио, чтобы не слышать сигналов воздушной тревоги и не волноваться раньше времени… Написала для заграницы очерк об Ильине. Назвала “Чистое золото”», – записала Вера Инбер в своем блокадном дневнике 4 июня 1942 г. Профессор Ильин, переживший унизительное «орабочение» Эрмитажа и «вычищенный» из его рядов за чуждое классовое происхождение, был выше обиды на лживую сиюминутность, – он служил вечному. Ильин умер в своем блокадном кабинете, сидя за столом, приводя в порядок завещанную Эрмитажу коллекцию старинных монет.

Черно-белая картина: Нева, вмерзшие в лед у набережной корабли, шпиль Петропавловской крепости, затянутый бурым чехлом. Светомаскировки на больших музейных окнах нет. И зажигать свет не разрешается. Да его и нет, света. Лишь свечи, с еще дореволюционных времен чудом сохранившиеся в эрмитажных подвалах. Ими пользовались только в бомбоубежище, ибо в залах, пустых и холодных, находиться с огнем даже едва тлеющей свечи нельзя – может случиться пожар. Вот воспоминания одной из обитательниц эрмитажного бомбоубежища-общежития, Е. М. Петровой, прожившей там несколько блокадных месяцев:

« Вначале в бомбоубежище было светло и тепло, проходила теплофикационная труба. Вдоль всего убежища горели лампы (как я потом узнала, электричество подавали с корабля, стоявшего напротив Эрмитажа)…

В этом бомбоубежище мы чувствовали себя очень надежно, не было страха, что бомба может пробить его толстые своды. Там даже не были слышны завывания сирены и взрывы в городе .

Часто по бомбоубежищу пробегал (точнее проносился) директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели, в военном полушубке, борода развевалась, глаза горели. Первый раз я увидела его и запомнила, когда нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был со стороны Невы. Там был буфет, мы стояли в очереди и получали по кусочку хлеба и по тарелке чечевицы. Однажды в очереди разразился скандал – какой-то мужчина стащил этот крошечный кусочек хлеба у стоящего впереди, и Орбели, который в этот момент или проходил мимо, или тоже стоял в очереди, набросился на несчастного вора и громко его стыдил и ругал .

Новый 1942 год мне не запомнился – наверно, это был для нас такой же день, как и остальные – постоянное чувство жуткого голода … Вспоминалась в тот день огромная елка дома, увешанная игрушками, конфетами, мандаринами, орехами; празднование Нового года в школе, в кукольном театре Евгения Деммени, куда я часто ходила с бабушкой. Теперь были нары, слабый свет, рядом истощенные люди, движущиеся в проходе между нарами, как призраки. У всех был измученный вид. И все-таки, несмотря на эти страшные условия, голод, бомбежки, люди держались, жили с надеждой, что придет конец этим мучениям .