Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

« Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. То была сразу и картина бедствия, и необыкновенной, невиданной роскоши! Поразительное и незабываемое зрелище! Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки – это отслаивается и осыпается живопись плафона. Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах изморози. Никогда еще они не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)» [242] Там же. С. 124–125. .

Она детально описывает облик музея, и простое повествование становится документом великой обличительной силы. До войны многие окна парадных залов Зимнего дворца хранили уникальные экспонаты: автографы гостей и хозяев, сделанные бриллиантами перстней. Зафиксировать, скопировать, их не успели, а при уборке битого стекла после воздушных налетов и обстрелов о них, вероятно, просто забыли – не до того было, осколки просто не стали рассматривать. (Сегодня окна Эрмитажа сохранили только один такой автограф – на стекле окна, выходящего на Неву у северо-западного угла Зимнего. Предположительно его сделала императрица Александра Федоровна, сообщившая современникам и потомкам, что 17 марта 1902 г. «Ники» (Николай II) отсюда смотрел на гусар. Уже с сентября 1941 г. помещения были уставлены белыми асбестовыми колпаками с колечком наверху, чем-то похожими на раскрытые зонтики. Ими следовало тушить зажигательные бомбы. Рядами стояли маленькие мешочки с песком (тоже на случай пожара). Песок на листе фанеры, а в кучу воткнута безнадежно вмерзшая в него лопата. Снежные сугробы под разбитыми окнами. Кое-где прорвались днища у многоведерных баков, и вытекшая вода ледяными озерами замерзла на драгоценном паркете. В них отражалось великолепие заиндевевших стен и плафонов [243] Там же. С. 125–126. .

« В залах стоял мороз. В зияющие проемы окон дул ледяной ветер. В открытые двери виднелся уходивший вдаль длинный ряд зал. Знакомые помещения выглядели необычно и даже жутко. На прежних местах висели пустые рамы от эвакуированных картин. Лежали сорвавшиеся с потолка и грохнувшие на пол огромные люстры. В рыцарском зале, как призраки, толпились раздетые, без оружия и доспехов, обтянутые замшей фигуры рыцарей и коней. Позы манекенов, казалось, выражали недоумение и даже отчаяние. Рисовать “объект” садилась на ящик с песком или поваленный постамент от эвакуированной скульптуры. Работала я медленно. Рисовать было трудно. Уголек не сразу повиновался замерзшим пальцам, скрюченным от голода, работы на окопах, от цинги. Трагический колорит того, что я видела, как мне казалось, вернее всего мог быть передан бархатистой чернотой прессованного угля» [244] Там же. С. 126–128. .

Рисунки В. Н. Милютиной и других художников «живописной бригады» сейчас находятся в фондах Государственного Эрмитажа и являются одними из самых ценных экспонатов его «блокадной» коллекции, периодически появляясь на памятных выставках. Эту мучительную и одновременно прекрасную картину воссоздал в фильме «Русский ковчег» Александр Сокуров, соединивший с пронзительной силой факт и образ, быль и легенду существования великого музея. Он же более чем десятилетие спустя после «Ковчега» вернулся к блокадному периоду жизни Эрмитажа в новой своей ленте «Франкофония». И лаконичной, «гравюрной» метафорой определил состояние музея в то смертное время, его роль в судьбе Ленинграда: «Эрмитаж, вмерзший в блокадную историю города».

«Научная работа очень облегчила нам тяжелую жизнь. Те, у кого день был занят работой, легче переносили голод. Чувство голода со временем переходило в физическое недомогание, мало похожее на желание есть в обычных условиях, и так же, как всякое недомогание, оно легче переносилось в работе… Мои научные статьи, написанные в Ленинграде зимой 1941/42 года, удовлетворяют меня более чем некоторые из выполненных в мирной обстановке. И это понятно: в ту зиму можно было или не писать, или писать с большим подъемом, среднее исключалось вовсе» [245] Пиотровский Б. Б. Страницы моей жизни. СПб., 1995. С. 196. , – вспоминал впоследствии директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский. Музей продолжал сохранять бесценное: научный потенциал и свободу мысли. Вот лишь некоторые труды, созданные в блокадном музее в 1941–1942 гг.: И. П. Орбели – исследование армянской средневековой литературы, Б. Б. Пиотровский – книга «История культуры и искусства Урарту», В. М. Глинка – очерки о героическом прошлом русской армии, Э. К. Кверфельдт «История мебельных форм на Западе», Н. Д. Флиттнер – глава из коллективной работы «Искусство Древнего Востока» [246] Тэсс Т. В Эрмитаже // Известия. 1944. 7 апреля. . Еще до войны работниками Эрмитажа был начат большой многотомный труд: «История западно-европейского искусства». Эту работу продолжали сотрудники Эрмитажа, находящиеся в эвакуации. И, конечно, в Ленинграде. В самую тяжкую пору блокады готовили свои работы для текущего тома главный хранитель музея, доктор искусствоведческих наук М. В. Доброклонский, старшие научные сотрудники Т. Н. Ушакова и О. Д. Доброклонская. Не прекращали свою научную работу и другие специалисты. Профессора занимались с молодежью, вели семинары, делали доклады, и молодежь шла на эти доклады по темному, холодному городу, как идет человек к теплу и свету очага [247] Там же. .