Борис Фонкич - О современных методах исследования греческих и русских документов XVII века. Критические заметки

Хотя Л. А. Тимошина на пространстве первой половины своей работы уже приучила нас к тому, что мы перестали удивляться ее наблюдениям, рассуждениям, разного рода манипуляциям, выводам, тем не менее, не может не поражать ее «хладнокровие» при встрече в нашей книге с единственными пока для истории русской культуры XVII в. фактами, позволяющими не только говорить об изучении Ф. М. Ртищевым греческого языка (это было известно), но и судить о степени овладения им этой сложнейшей «премудростью», предполагать связи в этом плане с архимандритом Венедиктом и Епифанием Славинецким. Это любопытное качество рецензента, а именно невосприимчивость по отношению к новым, не известным до сих пор в науке фактам истории русского просвещения XVII в., является, как мы убедимся в конце концов, важнейшей характеристикой Л. А. Тимошиной как ученого.

Мы учли, пожалуй, главное в этом небольшом фрагменте рецензии; все остальное, написанное на с. 610–611, существует просто для заполнения пустоты. Но и это «главное», как мы видим, – замечания человека «постороннего» к изучению русского просвещения XVII в., к тому же невнимательно читающего или вообще не читающего соответствующую специальную литературу.

В тексте рецензии, относящемся к приезду в Россию в 1646 г. архимандрита Венедикта, выдающегося греческого деятеля просвещения на Балканах, мы не находим решительно ничего, что бы следовало обсуждать. Исключение составляет лишь один пассаж, который, судя по тону рецензента, оказывается для нее принципиально важным.

В своей книге, говоря о создании на русской почве грекославянских училищ, мы связываем трудности работы в этом направлении с отсутствием в Москве (и вообще в России) того времени правильно устроенных русских школ. Эти наши слова вызывают полное неприятие рецензента: «…остается непонятным, что значит “правильно устроенная" школа? В чьем понимании? – современного исследователя? Выпускников Киево-Могилянской академии или Падуанского университета? А, может быть, Сорбонны или Оксфорда? Что же было “неправильного" в многочисленных русских училищах, действовавших при приходских городских и сельских церквях, которые обеспечивали высокую, отмечавшуюся исследователями, грамотность представителей различных слоев русского общества XVII в.? Отсутствие преподавания греческого языка? А почему, скажем, не латинского, немецкого или голландского?» (Рец. С. 616–618). Верная своим чувствам борьбы за приоритет русской культуры, Л. А. Тимошина бросается на защиту «многочисленных русских училищ», вооружившись тремя огромными сносками, наполненными литературой, долженствующей, по ее мнению, буквально потопить наш тезис множеством совсем других фактов. Между тем, эти усилия совершенно напрасны. Мы не говорим о грамотности русского народа, не имеем в виду школы начального уровня образования, учившие до определенного уровня грамматике и арифметике, позволявшие участвовать в церковной жизни, не принимаем во внимание деятельность монастырских книжных центров, многочисленные факты книгописания и самообразования. В своей работе мы изучаем деятельность таких приезжавших в Россию и иногда подолгу трудившихся здесь представителей греческого мира, как, например, митрополит Феофан, предлагавший основать в Москве училище высшего уровня (ибо там должны были изучать науки вплоть до философии и богословия), воспитанник Виттенбергского университета архимандрит Венедикт, великий дидаскал Патриаршей академии в Константинополе Гавриил Власий или учившийся в высших учебных заведениях Рима и Падуи Арсений Грек. Поскольку именно эти люди предлагали устроить в русской столице школу, а иногда даже открывали то или иное учебное заведение, совершенно ясно, что тут не приходится говорить о начальном уровне обучения: речь могла идти только об училищах, устроенных по образцу школ, уже существовавших в XVII в. в Киеве и Львове, на Балканах, отчасти – на собственно греческой территории, в Венеции, школ, являвшихся ступенями университетов Падуи и многих других городов Европы, т. е. школ, не ликвидировавших безграмотность, а дававших среднее и высшее образование по определенной программе, апробированной громадным опытом, богатейшей традицией греческой и латинской культуры. Не случайно, что основание именно такого рода школы, «гимнасиона», с преподаванием греческого, славянского и латинского языков, было задумано Симеоном Полоцким для жителей московской Бронной слободы в конце 60-х гг. XVII в. Первым такого уровня правильно устроенным средним учебным заведением в Москве станет возникшая в 1681 г. на Печатном дворе Типографская школа, на базе которой в 1685 г. окажется возможным открыть первое в России высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинскую Академию.