Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907 - мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Однако слабая осведомленность в российских реалиях не мешала Дизраэли и его сторонникам смотреть на «евразийского колосса» в духе Real-politik , то есть вполне прагматично, считая царскую власть главной консервативной силой в Европе, способной остановить революционную волну во Франции и ограничить экспансию Германии. Будучи хорошо осведомлены о нередко бескомпромиссной, даже оскорбительной манере, в которой правительство тори под руководством Дизраэли общалось с другими Кабинетами по международным проблемам, некоторые государственные деятели, особенно либералы, критиковали его за экстремизм и авантюризм, проявленные во второй половине 1870-х гг. [526]Истина, как свидетельствуют источники, состояла в том, что Уайтхолл составил план широкомасштабной военной кампании, которая должна была развиваться против России по трем направлениям: через Кавказ, Ближний Восток и Центральную Азию, причем в комбинации с инспирированными британскими агентами восстаниями на южных рубежах Российской империи [527]. Показательно, что Н.В. Чарыков, политический представитель в Бухарском эмирате, вспоминал даже о намерениях Кауфмана возвести фортификации на подступах к Самарканду в ожидании удара со стороны англичан и их союзников из числа соседних государств [528].

Говоря об азиатском векторе политики Лондона, мы имеем все основания предположить, что Дизраэли делал все от него зависящее, чтобы продолжить Большую Игру. Безусловно, значительное влияние на него и членов Кабинета оказал новый труд Г. Роулинсона, опубликованный в 1875 г. Глава, посвященная англо-персидским отношениям, содержала, например, следующий пассаж: «То, чего она (Россия. — Е.С .) действительно желает, и против чего мы должны особенно беречься, заключается в господстве над страной (Персией. — Е.С .) с помощью морального и политического давления, которые позволят ей использовать Персию как рычаг против соседних народов, турок, с одной стороны, и туркмен вместе с афганцами — с другой» [529].

Эти суждения совпадали с представлениями о положении дел, которые были характерны для многих военных. Так, упоминавшийся ранее атташе России в Лондоне полковник Кутайсов сообщал Милютину о встрече с командующим англо-индийскими силами генерал-лейтенантом У. Робертсоном в марте 1873 г. Во время разговора оба собеседника признали дефицит коммуникационных линий и ту ненависть, которую местные мусульмане питали ко всем европейцам, прибывавшим в этот регион. По заключению Кутайсова, британские военные осознавали, насколько трудно наладить англо-русское сотрудничество на азиатских границах [530].

Конечно, предлагались различные выходы из тупика. Например, генерал-майор Э. Казалет, прослуживший долгое время в Индии, писал в одной из своих работ: «Усиление политического влияния и коммерческой активности через соединение Средиземного моря с Персидским заливом посредством железнодорожной линии, поставило бы нас в настолько выгодную позицию, что мы могли бы более либерально подходить к интересам России. Гибралтар, Кипр, Сирия и Месопотамия завершили бы систему коммуникации с Индией самым коротким маршрутом под нашим контролем» [531].

Стоит также отметить, что планы по строительству путей сообщения в Центральной Азии специально обсуждались на совещании царских министров 3 января 1875 г. Правда, как отметил в своем дневнике Милютин, все его участники, за исключением Кауфмана, отвергли схему создания сети железных дорог, предложенную знаменитым французским инженером Ф. Лессепсом — главным архитектором Суэцкого канала, тогда как более затратная и трудно реализуемая идея переброски вод Окса по его древнему руслу в Каспий встретила понимание некоторых сановников [532].

В этой связи как британская, так и российская правящая элита постоянно сопоставляли две модели управления колониями, которые обе империи применяли соответственно в Индии и Туркестане. Судя по оживленным дискуссиям в прессе и пропагандисткой тональности бесчисленных политических памфлетов, эта тема постоянно находилась в поле зрения государственных и общественных деятелей. «Политика России в Центральной Азии до сих пор была менее великодушной и благородной, чем наша в Индии, — писал уже известный нам Д. Боулджер, — но она была более расчетливой. Они (русские. — Е.С .) не извлекали значительную выгоду из своих новых подданных, но сделали свое правление безопасным и гарантированным» [533]. Другие английские эксперты справедливо утверждали, что «если полное разделение прерогатив между судьей и правителем» типично для Индии, в русской Азии «преступления против государства и личности одинаково входят в компетенцию судов, независимых от исполнительной власти, которая в своей основе осуществляется военными и принимает во внимание только соблюдение решений этих трибуналов» [534]. По мнению современного историка, «основной проблемой, которая волновала умы некоторых британских администраторов, являлось стремление не копировать методы, применяемые в Российской империи, рассматривавшейся многими из них как образец деспотизма» [535]. Отсюда Лондон старался избегать «объединения» «внешних» и «внутренних» (по отношению к владениям Англии) этнических групп, посредством дифференцированного «задабривания» племен, чтобы, как отмечал О. Лэттимор, «сократить не приносящие прибыли затраты на их прямое завоевание и умиротворение...» [536]Но этот американский географ считал такую тактику достаточно рискованной, поскольку английские чиновники сами могли легко оказаться в зависимости у местных ханов и эмиров, которым они покровительствовали, а их рядовые соплеменники воспринимали косвенное присутствие британских властей как вмешательство чужестранцев в их внутреннюю жизнь. Нетрудно представить себе, что указанный образ действий мог спровоцировать воинственные племена, особенно в горной местности, к восстаниям против европейцев, что в свою очередь заставляло бы правительство Индии отправлять в эти районы дорогостоящие карательные экспедиции [537].